20

Святослав умирал. Он знал это, видели окружающие. Великий исхудал, кожа на лице его высохла и стала похожей на пергамент, нос заострился и напоминал клюв птицы. Ходил князь медленно, говорил тихо – не всегда удавалось расслышать. Большую часть дня Святослав лежал. Его старались не беспокоить. Дела больше не занимали Великого. Он предавался воспоминаниям: за долгий век их накопилось много. Вороша память, Святослав стенал и плакал.

Многое из того, что казалось ему прежде значительным и важным, теперь представало мелким и суетным. Великокняжеский стол, борьба с соперниками, резня за уделы – все, на что ушла жизнь, по зрелом рассуждении, оказалось тщетой. Величие рода, правило лествицы, почести, слава… Ради них он лил кровь, лгал, нарушал клятвы и предавал. И что? За все спросится! Или он не знал? Надеялся, что минет его чаша сия? С какой стати? Она Господа не миновала…

На людях Великий таил чувства. Воля, ограненная в испытаниях, позволяла ему казаться невозмутимым. Только духовник князя знал о муках, терзавших Великого, но он, как и надлежит лицу его сана, хранил тайну. В церковь Святослав ходил ежедневно. Он не мог, как прежде, выстоять обедню, поэтому сидел, склонив седую голову. По завершении службы вставал и шел к кресту.

Троицын день в тот год выдался жарким. В церкви было душно, и Великий сомлел. Гридни подхватили потерявшего сознание князя и вынесли наружу. Однако свежий воздух не привел Святослава в чувство. Его отвезли в терем и приготовили к соборованию. Но князь очнулся. Его тело, закаленное в походах, еще сопротивлялось смерти.

– Не это, – сказал Святослав, увидев священников с елеем в руках. – Схиму!

В тот же день его постригли. Великий князь исчез, оставив вместо себя схимомонаха Луку. Тот, как и надлежит схимнику, пребывал в затворе, не покидая ложницу, ставшую ему кельей. Мирскими делами князь более не занимался, только молился. Но однажды нарушил правило.

– Известите Ивана! – попросил служителя.

Князь не уточил, о каком Иване идет речь, но слуга понял.

– Сегодня же! – ответил с поклоном.

Галицкий князь прибыл вскоре. Пройдя к ложу, он склонился и поцеловал сухую, всю в старческих пятнах руку Великого. Святослав поднял веки, узнал гостя и движением глаз указал тому на край ложа. Иван послушно присел.

– Про… про… – попытался спросить умирающий, но не смог – язык уже плохо подчинялся ему. Иван, однако, понял.

– Прощаю! – сказал твердо. – Все, что ты сделал или умышлял, тайно или явно, против меня и близких моих. Покойся с миром!

Святослав закрыл глаза. Одинокая слезинка выбежала из-под набрякшего века и скользнула по пергаментной щеке. Вечером он впал в беспамятство и в сознание более не приходил. Его соборовали, а через три дня князь умер, представ перед тем, для кого его земное величие было как песчинка в бескрайней пустыне.

А вот для людей оно еще что-то значило. Высохшее тело князя омыли, одели и уложили в заранее приготовленный гроб. Тот отнесли в сани, и пара вороных повлекла их к церкви. Скрипели, попадая на камни, полозья, но кони шли легко – груз не тянул. Люд вдоль дороги крестился и снимал шапки.

У Десятинной церкви гроб сняли с саней и занесли внутрь. Чин отпевания совершал митрополит. Он читал молитвы и махал кадилом. Запах драгоценного ладана плыл по церкви. Многие плакали. Прибывшие на похороны князья хмурились, поглядывая друг на друга. «Кто станет Великим?» – читалось в глазах. Ответ на этот вопрос знал только один из них.

Дни перед похоронами Иван провел в сплошных встречах. Дверь в снятых Малыгой хоромах практически не закрывалась. Уходил один гость, следом являлся следующий. Случалось, прибывали сразу двое-трое, тогда кому-то приходилось ждать. Гости, однако, не роптали.

Насущной нужды в этих встречах не было. Гости являлись засвидетельствовать почтение и напомнить о себе. Иван не сомневался, что после визита к нему они идут к другим князьям с теми же словами и поклонами. От умильных рож, одних и тех же льстивых слов, необходимости отвечать на них ласково Ивана тошнило. К вечеру он настолько выматывался, что зверел. Поэтому, когда гридь доложил, что в сенях дожидается кузнец, Иван взбеленился.

– Какой еще, на хрен, кузнец?! – заорал в гневе.

– Говорит: знает тебя, – сказал смутившийся гридь.

– Зови! – обреченно вздохнул князь.

Когда мощная фигура гостя возникла в дверном проеме, Иван забыл о гневе. Заулыбавшись, обнял Глобу. Кузнец, не ждавший этого, растерялся и не посмел ответить.

– Вина! – крикнул Иван гридю. – Нет, погоди! Лучше пива…

Минуту спустя они сидели за столом и тянули из кружек пенный напиток. Глоба пил робко, словно опасаясь, что угостили его по ошибке, а сейчас вот возьмут и прогонят. Хотя при одном взгляде на его длани, в коих оловянная кружка казалась маленькой и хрупкой, любой десять раз бы подумал, прежде чем на такое решиться. Иван с удовольствием разглядывал гостя. По просьбе кузнеца он оставил Глобу в Киеве. Столица приглянулась сельскому жителю, и он не захотел из нее уезжать. Иван только плечами пожал: была бы охота! Судя по виду Глобы, в Киеве он не пропал. На кузнеце красовалась рубаха из дорогого полотна и такие же порты, новые сапоги. На поясе висели нож с калитой. Глоба выглядел довольным и ухоженным, как то бывает с мужчинами, о коих есть, кому позаботиться.

– Рассказывай! – велел князь, когда гость опорожнил кружку.

Глоба почесал в затылке.

– Смелей! – приободрил Иван.

– Ну… – начал кузнец и смутился. – Смеяться будешь!

– Ничего! – успокоил Иван.

– Как ты уехал, – начал рассказ Глоба, – решил я справой заняться. Кузнечной, ясное дело. Купить кузню серебра хватало, но оказалось, чужому нельзя. Слобода согласие должна дать, а кто за пришлого слово замолвит? Почесал я в затылке и пошел в подручные наниматься. Хожу от одного кузнеца к другому, а они только смеются.

– Это с чего? – удивился Иван.

– Я самое лучшее, что у меня было, на себя надел. То, в чем на княжьем пиру сидел. Не хотел бедным выглядеть.

Иван вспомнил шелковый наряд кузнеца и улыбнулся.

– Вот и они! – вздохнул Глоба. – Чурбак разряженный пришел в подручные проситься. Какой из него кузнец? Ходил я, ходил и забрел на Подол. Гляжу – изба, кузня рядом, постучал. Выходит хозяин, кривой на левый глаз. У кузнецов это часто: отскочит окалина – и в око. Увидел меня и ну смеяться. Я злюсь: без глаза, а туда же! «Чего надобно?» – спрашивает, лыбясь. Я в сердцах и ляпни: «Свататься пришел!» Он смеяться сразу перестал. Повернулся и кричит: «Яна!» Выскакивает девка, пригожая и вся такая крепенькая! – Глоба зажмурился. – Хоть я перед тем жену похоронил, но, прости меня Боже, загляделся! Кузнец девке на меня указывает: «Знаешь его?» Та головой мотает. «А вот он тебя ведает, – говорит кузнец. – Сватается!» Девка, знамо дело, – пых! – и убежала. Засоромилась. Кузнец говорит: «Заходи, жених! Дочь моя тебя не ведает, я тоже в первый раз вижу, так расскажи, кто таков?» Зашли, сели, Яна нам пива подала. Начал я о себе рассказывать. Как дошел до того, как половцев били, Кукша, так его зовут, головой закрутил. Не верит. Ладно, думаю. «Жди тут! – говорю. – Я скоро!» Сбегал на постоялый двор, где остановился, взял мечи, которые ты в награду мне дал, прихватил мошну с серебром, по дороге бочку пива купил…»

– Бочку? – удивился Иван.

– А что? – удивился Глоба. – Кинул на плечо и припер – не велика тяжесть! Кукша тоже удивился: только не пиву. Мнил: застыдился я лжи своей и сбежал. Выложил я мечи на стол, серебро из калиты высыпал – ему и сказать нечего. Вышибли мы из бочки дно, черпнули кружками и стали дальше беседовать. Гляжу: Яна в дверях торчит, за ней люд собрался – слушают. А как поведал я, что у Великого на пиру сидел… – Глоба расправил усы.

– Ну? – поторопил Иван.

– Кукша мне и говорит: «Муж ты добрый, а вот каков кузнец – неведомо. Приходи завтра, поглядим!» Словом, допили мы пиво…

– Бочку? – не поверил Иван.

– Да что там пить! – махнул рукой Глоба. – Прихожу с утра, а Кукша головой мается, – кузнец ухмыльнулся. – Старый он со мной равняться. В кузню меня, однако, отвел. Разожгли горн, велит подкову сковать. Да это – тьфу! – Глоба плюнул. – Сделал, а он говорит: «Теперь серп!» Ну, он думал, раз я из веси, то ничего иного и не умею. Я отвечаю: «Лучше нож!» Кукша скривился: что, мол, с такого взять, – и пошел лечиться, – Глоба снова ухмыльнулся. – Нож, княже, чтоб ты знал, сковать легче, чем серп, ежели, конечно, нож простой. Кукша так и подумал. Я же обрадовался: никто за плечом стоять не будет, секретов не выглядит. Железо, дерево, кожа в кузне имеются – знай, работай! Занялся. Дотемна увивался, но успел. К вечеру Кукша приходит, а нож – вот он!

Глоба снял с пояса оружие и протянул князю. Иван взялся за ножны и потянул рукоять. Увидев клинок, едва сдержал восклицание. Волнистые линии бежали по всей его длине, сам металл отливал золотом. Князь достал из-за голенища засапожник, положил рядом. Даже на пристальный взгляд лезвия были как из одних рук.

– Кто научил?

– Хузарин один. В полоне у половцев был, сбежал и к нам прибился. Еле живого в лесу нашли. Ну, хоть веры другой, а душа божья, обогрели его, приютили, вот он и в благодарность… Через лето он уехал, но я перенял.

– А что Кукша?

– Онемел! – хмыкнул Глоба. – Стал проволоку ножом моим резать, затем по гвоздю ударил… Острие даже не затупилось. Кукша и говорит: «Старый я, Глоба, и вдовый, Яна моя – последыш, дороже ее у меня нет. За тебя с радостью отдам, но за косы к алтарю не поволоку. Поживи у меня, может, сладится. А нет, так не гневайся. С такой-то работой тебя любой примет».

– И? – спросил князь.

– Остался! – кивнул Глоба. – Я ведь не жену искал. Ну, живу, работаю. Ножи мои из рук рвут, здесь таких не умеют. Кузнецы киевские подсылать стали, чтоб к ним ушел, я не захотел. Прежде смеялись, а теперь злато-серебро сулите? Нет уж! К Яне я тоже без интереса, все Цвету забыть не мог, – Глоба вздохнул, – только гляжу: чем далее, тем более девка злится. Подходит как-то и спрашивает: «Ты ко мне в самом деле сватался или понарошку?» – «Понарошку, – отвечаю, – место себе искал». Как она мне врежет! – Глоба захохотал и почесал скулу. – Больно! Я же говорил: крепкая… Стоит, глаза молнии мечут, кулаки сжала, вижу: не уймется! Глаз выбьет или что другое, как потом работать? Схватил ее и прижал к себе. Потрепыхалась и затихла – я-то сильнее. Хотел отпустить, а тут Кукша случился. Увидел и говорит: «Ага!» Пришлось жениться…

По лицу Глобы не было видно, что он этим расстроен.

– После свадьбы Кукша мне кузню отдал, – подтвердил догадку Глоба. – Сказал: «Старый я, чтоб работать, буду внуков пестовать!» Так и живем. Это, княже, тебе! – кузнец указал на нож.

Иван полез в кошель.

– Не надо! – остановил Глоба. – Не обижай!

– Погоди! – сказал князь.

Он встал и прошел в угол. Гости являлись к нему с подарками. Князь сваливал их в сундук, даже не разглядывая – не за тем ехал. Пригодились теперь. Покопавшись, Иван выудил из сундука шелковый убрус. «Женке твоей, княже!» – сказал принесший его боярин. Княгиней не назвал, мохнорылый! Раз так…

– Себе не хочешь, жене возьми!

Глаза Глобы вспыхнули. Расшитый красными цветами по лазоревому полю, убрус был необыкновенно хорош. Кузнец представил, как зальется радостью лицо Яны, как выйдет она в церковь в обнове… Да весь Подол обзавидуется! У кого еще такой есть?

– Дорогой дар! – пытался воспротивиться Глоба. – Не по званию.

– У князя и подарок княжеский. Аль нет?

– Пожалуй! – согласился кузнец и, бережно сложив убрус, спрятал его за пазуху. – Скажи! – спросил, покончив. – Молвят: сядешь ты в Киеве?

– Кто молвит? – насторожился Иван.

– Да бают…

«Растрепали! – рассердился Иван. – А чего удивляться? Что знают двое, знает и свинья».

– Сам как думаешь? – спросил, сощурившись. – Примет люд?

– Отчего нет? – удивился кузнец. – Да за тебя все – горой! Помнят, как половцев бил! Да и я поведал…

«Это точно!» – подумал князь.

– Так сядешь или нет? – не отстал кузнец.

– Поглядим! – уклонился Иван.

– Дело твое, – не стал настаивать кузнец. – Меня просили передать: посадские за тебя! Коли что, кликни! Где найти, ведаешь.

Глоба откланялся и ушел. А Иван еще долго ходил по гриднице и улыбался.

– Аз, худый, раб Божий Святослав, в святом крещении Тимофей, стоящий ныне перед судием небесным, заповедаю детям, братьям и родичам своим, лучшим мужам Киева и люду его призвать на великий стол князя Галицкого и Волынского Ивана и служить ему верно, как служили мне. Бо не ведаю иного, кто болел бы так за землю русскую, кто мог обустроить и сохранить ее. Аще кто воспротивится этой воле моей, то судья ему Господь, все ведающий о делах и помыслах наших…

Митрополит читал громко, отчетливо выговаривая слова. Заполнившая собор толпа внимала в благоговейном молчании. Иван не отводил взгляда от Никодима. Митрополит был слабым местом их плана: он не любил Ивана. Помешать избранию грек не мог, а вот гадость сделать – запросто. Объявить, скажем, что князь не стоек в вере. Простому люду от этого не горячо и не холодно, а вот князья-соперники обрадуются. Им, главное, повод. Покойный Святослав, и тот не смог улестить грека. Никодим уперся и сказал: «Нет!»

Чего не сумел сделать Великий, решил хрисовул. Прибыв в Киев, Иван отнес пергамент греку. Тот рассмотрел золотую печать, поцеловал ее и только затем развернул свиток. Пробежав его глазами, поднял изумленный взор.

– Могу оставить тебе грамоту, – сказал Иван, – а могу и забрать. Мне дали, значит, и воля моя. Решай, владыка!

– Кого хочешь в патриархи? – поспешней, чем следовало, спросил Никифор.

– Дела церковные, – пожал плечами Иван, – мешаться не стану.

Огласить духовную Святослава и провести обряд Никодим согласился…

– Подойди, княже! – сказал митрополит, закончив чтение.

Иван взбежал на солею и повернулся. Сотни глаз уставились на него, будто вопрошая: «Ну?» Спина Ивана похолодела, а затем стала мокрой. Как ни готовился он к этому моменту, как ни оттачивал слова и жесты, все вылетело в один миг. Иван растерянно застыл.

– Поклонись! – шепнул митрополит.

Иван согнулся, коснувшись рукой пола, и выпрямился.

– Что скажете, люди? – зычно спросил Никифор.

– А чего говорить? – крикнули из задних рядов. – Крест целовать надо!

Толпа одобрительно загомонила. Иван искоса глянул на стоявших у амвона князей. Изумление, застывшее на их лицах, еще не сошло.

– Все так мнят? Или есть супротив?

– Не тяни, владыка! – выступил Горазд, старший из киевских бояр. – Давно сговорено. Давай крест!

Никифор взял с аналоя серебряное распятие и протянул боярину.

– Присягаю великому князю Ивану на верность! Клянусь служить ему верой и правдой. Господь тому свидетель!

Горазд приложился к кресту и отошел. Следом подскочил другой.

– Присягаю!..

– Присягаю…

Лица, молодые и старые, бородатые и с чуть заметным пушком, возникали перед Иваном, люди крестились, прикладывались к кресту и уступали место следующим. Бояре, воеводы, тысяцкие, выборные от ремесленных концов – лучшие мужи киевские. В стольном граде сесть можно только их волей, против лучше не пытаться. Случалось, брали Киев на щит князья, но на столе не задерживались. Как править, если не подчиняются? Как ни велика дружина, как ни хороши вои, но на каждого из них – сто, двести киевлян. Окружат на улочке, забросают с крыш камнями, истычут копьями, порежут ножами – и все! Кончилось правление. Киевляне в своем городе хозяева. Захотят – призовут князя, захотят – прогонят. Могут бросить в поруб, могут, передумав, обратно вырубить. А то и вовсе замучить, как случилось с Игорем Святым. Схима – и та не спасла князя, растерзали. Своенравны бояре Галича, но рядом с киевскими – овечки смиренные.

– Теперь ты, княже!

Распятие колыхалось перед глазами Ивана.

– Клянусь беречь и защищать град сей, люд его и имение его. Клянусь судить по Правде и по совести, искоренять разбой и кривду, татьбу и лихоимство. На сем целую крест святой!

– Слава Великому князю! Слава!..

Посреди собора образовался коридор. Иван соступил с солеи и двинулся к выходу. «Слава!» – гремело со всех сторон. Кричали ему. Бесприютному сироте, приемышу, изгою, ромейскому рабу, человеку из другого времени. Великому князю Руси…

Люд, заполнивший площадь, встретил появление нового Великого дружным ревом. Вверх полетели шапки. Иван поклонился, в ответ согнулись тысячи спин. Князь поднял руку, шум затих.

– Разделите радость мою! Угощаю! Ешьте, пейте, веселитесь!

Толпа закричала. Как показалось Ивану, с большей охотой, чем в первый раз. Колыхнулась и забурлила, втягиваясь в улицы, ведущие к воротам. Угощение для люда накрыли за городом, внутри стен было тесно. На просторный луг свезли бочки с пивом и медом, хлебы, окорока, соления… Обычай, куда денешься?

Иван оглянулся. Бояре и лучшие мужи киевские, присягнувшие князю на верность, ждали на паперти. Особняком застыли князья. Иван склонил голову.

– Пожалуйте, брате, и вы, мужи киевские, ко мне!

Ему подвели коня, Иван вскочил в седло. Десяток гридней немедленно окружил Великого, прикрывая телами от злодейской стрелы или брошенного ножа. Гридни были своими, из Звенигорода, как и стража вокруг княжьего терема, – так решил Малыга. Береженого бог бережет.

Столы в гриднице ломились – Ероха постарался. Ключник сохранил свое место: Ивану он нравился. Гости не налегали на угощение. Невместно: вчера сидели за поминальным столом… После нескольких здравиц бояре поднялись. Иван не удерживал. Уходя, мужи бросали настороженные взгляды на оставшихся. О чем станут рядиться князья? Не передерутся ли? Случалось…

Дверь затворилась, Иван обвел взглядом князей. Ярослав Черниговский, Игорь Новгород-Северский, Ростислав Белгородский… Всеволод Курский прибыть не смог. Давыд Смоленский. Этот не упустил случая. Князья: Туровский, Пинский, Переславский… Трое как минимум видели себя Великим. Есть еще сыновья Святослава, но им ничего не светит. В Киеве звереют от попыток превратить великокняжеский стол в вотчину. Игорь Святой за то и пострадал – унаследовал Киев от брата…

– Будь здравы, братия! – Иван опорожнил кубок. – Слушаю!

Ростислав дернулся, но умолк, остановленный взглядом черниговского князя. Ярослав старший годами, ему начинать.

– Как уделы разделишь?

Князья обратились в слух.

– Никак!

Лица князей вытянулись.

– Почему? – удивился Ярослав.

– Какой в том прок? Пусть остается, как деды и прадеды урядили. «Каждый да держит отчину свою!» – процитировал Иван.

– Любеч вспомнил? – не утерпел Ростислав. – А в Киеве ты по лествице сел? Ярослава черед, он старший.

– Поэтому ты серебро мужам киевским возил? – спросил Иван. – За Ярослава хлопотал? Я, грешным делом, думал: за себя.

Князья уставились на Ростислава. Их взгляды сулили белгородскому князю нечто больше, чем братская любовь. Ростислав съежился и опустил взор.

– Сами все видели и слышали, – продолжил Иван. – Моя вина, что Киев избрал? Могли б не послушать духовную и кликнуть кого из вас. И что б я сделал? Ничего! Пошел бы в Галич, несолоно хлебавши. Я на ваши уделы не зарюсь, живите, как хотите. Но то, что мое, то мое.

– Волынь с Галичем себе оставляешь? – уточнил Ярослав.

– Вотчина! – развел руками Иван.

Во взорах князей полыхнуло осуждение. «Не жирно ли? – говорили они. – Киева мало?» Иван стоически выдержал эти взгляды: перебьются!

– А Володько? – встрял оправившийся Ростислав. – Дай ему хотя бы Галич!

– С чего?

– Ты его прогнал!

– Разве?

– Все ведают!

– Я, брате, сидел в Звенигороде, – сказал Иван, делая простоватое лицо, – и думать не хотел идти на Галич. Куда мне? На одного моего воя у Володька пять. Тут приезжают бояре из Галича и ревмя ревут: бросил их князь! Оборонить некому. Того гляди, ляхи приступят. Вот и взял. В чем моя вина?

Ростислав засопел.

– Дам Володьку Галич, обратно сбежит. Боязливый он.

– Ты!..

Ростислав вскочил, но под осуждающими взглядами других князей шлепнулся обратно на лавку.

– Дело прошлое, – вмешался Ярослав. – Не будем поминать. Только и ты, брате… Дай Володьку что-нибудь! Не гоже ему без удела.

– Почему я? – удивился Иван. – У вас свои земли есть.

– Наши – от отцов и дедов! – вспылил Ростислав. – А у тебя? Пришел неведомо откуда, Галич захапал, после – Волынь, теперь в Киеве обосновался. Не подавишься?

Иван побледнел.

– Я, – заговорил, цедя слова, – княжичей за земли не резал, колдунов и отравителей к ним не подсылал, как Володько твой к брату моему. Моя вотчина не кровью куплена. А что до шурина твоего, так он тать, а тем, коли дают земли, то сажень в длину и аршин в ширину.

– Ты! – вспыхнул Ростислав. – Смердий князь!

– Великий! – поправил Иван.

– Надолго ли?

Ростислав вскочил и выбежал. Следом стали подниматься другие. Иван не удерживал: бесполезно. Сам виноват. Каким бы ни был Володько, но для князей он свой. Следовало проявить гибкость. Например, дать изгою пограничный с Берладьем Черн, пусть гонял бы разбойников. Для такого отморозка самое дело. Не сдержался…

Когда предпоследний гость скрылся за дверью, к Ивану подошел Игорь.

– Плюнь! – сказал ободряюще. – Покипят и остынут. А вот про Володько ты зря. Взбесится, как передадут. Сторожись!

– Ништо! – махнул рукой Иван.

Игорь внимательно посмотрел на него, кивнул и вышел.

«Облом! – думал Иван, провожая князя взглядом. – Зачем я все это затеял? Что теперь?»

Он не знал ответа на этот вопрос и потому злился.