Танк полз прямо на него. Саломатин отчетливо видел смотровую щель механика–водителя, содранную ударом снаряда краску на корпусе под башней, блестящие стальные траки. С траков летели вперед комья земли. Рева мотора, грохота выстрелов и лязга гусениц он не слышал.

«Оглох! — понял Саломатин. — Контузило…»

Он хотел откатиться с пути движения танка, но тело не повиновалось. Он рванулся изо всех сил, но остался недвижим. Танк тем временем подполз со всем близко, нижняя кромка днища проплыла над лицом Саломатина, и стальная махина закрыла для него свет. Стало совсем темно. Саломатин ждал, что танк пройдет дальше, и он снова увидит небо. Но над ним по–прежнему было темно — танк остановился. Саломатин явственно ощущал запах бензина, жар, исходящий от двигателя. Жар становился все сильней, вот уже все тело его охватил огонь. Саломатин замычал, пытаясь стронуть с места отказавшееся повиноваться тело, и ощутил на своем лбу прохладную ладонь.

— Лихоманка у вас, таварыш камандир…

Саломатин узнал голос Артимени, вестового. Открыл глаза — над ним по–прежнему было темно. Он с усилием поднял руку — ладонь ощутила прохладный металл. Это не танк. Сеялка. Единственное укрытие от солнца и дождя на совхозном дворе. Под ее железным днищем вчера прятались трое раненых. Остался он один.

Саломатин скосил взгляд. В рассветном полумраке были видны лежавшие прямо на земле тела спящих бойцов. Это мехдвор. Плен…

Артименя исчез и вскоре появился с пилоткой в руках. В пилотке была вода — холодная, с явственным запахом бензина и солидола. Воду пленные берут из большого бака, предназначенного для технических нужд. До войны его использовали для мойки техники. Другой воды здесь нет…

Артименя поднес край пилотки к губам Саломатина, дал ему глотнуть, затем зачерпнул воду рукой и щедро омыл Саломатину лицо и грудь. Стало легче. Саломатин тихо поблагодарил, Артименя вздохнул и пристроился рядом — досыпать. Саломатину не спалось. Шея ныла, но рану уже не рвало и дергало, как несколько дней назад. Просто горело огнем, и это было хуже всего. День–другой — и его погрузят в телегу. В полукилометре от мехдвора есть старый скотомогильник, трупы возят туда. Когда дно заполняется, немцы заставляют присыпать ряд землей — чтоб не так воняло. Иногда трупы лежат не засыпанными неделю. Семь дней он будет смотреть застывшими глазами в небо. Или глаза выклюют птицы? Надо будет попросить бойцов, чтоб кинули лицом вниз…

Первых убитых их полк оставил на пути к Городу. Погибших было так много, что никому в голову не пришло хоронить. Бросили на дороге, как и сгоревшие грузовики. После того, как налетевшие пикировщики вкупе с истребителями в пять минут разгромили колонну, Саломатин оказался старшим по должности. Командир полка, начальник штаба, комбаты один и два — все погибли вместе с большей частью полка прямо в машинах. Саломатина более всего поразили убитые бойцы, сидевшие плечом к плечу в кузовах грузовиков. Прошитые очередями авиационных пулеметов, они ничего не успели понять. Саломатин увел уцелевших бойцов в лес и там пересчитал: четыреста тридцать семь человек. Из них три молоденьких лейтенанта, военврач, пожилая женщина из мобилизованных, интендант третьего ранга Брагин. Интендант и вывел их к полковому складу боеприпасов — они не доехали каких–то пять километров. У склада их ждала батарея трехдюймовок под командованием пожилого седоусого капитана. Он сумрачно выслушал рассказ Саломатина.

— Будем воевать? — спросил сердито. — Или по домам?

— Воевать! — жестко отрезал старший лейтенант.

— Снаряды только шрапнельные. Танк не возьмет, даже при трубке на «гранату». Заряд–то пороховой…

— Будем стрелять по пехоте…

Саломатин кипел от злости и жажды мщения. Гибель большей части полка поразила его не столько своей бессмысленностью, но какой–то неправильностью. Погибнуть в бою — это понятно и объяснимо. Но когда тебя, как куропатку, расстреливает сверху неуязвимый враг… Было обидно до слез: на своей земле они пробирались лесами, как воры, а наглый враг катил по дорогам. Что ж… Он, комбат–три, выполнит боевую задачу полка: перережет дорогу, ведущую в тыл обороняющейся Красной Армии, оседлает ее и задержит продвижение противника на два–три дня. После чего можно уходить на соединение со своими частями…

Он сам выбрал позицию. Та, что была определена штабом полка на карте, оказалась на открытом месте, поредевшего батальона не хватало, чтобы прикрыть столь протяженный участок. На новой позиции удлинялось плечо подвоза боеприпасов, но батальону их требовалось меньше, чем полку. Каждый солдат взял на плечо по ящику с патронами, для снарядов мобилизовали в деревне несколько телег — доставили! Зато позиция у сонной речушки была хороша. Подумав, Саломатин не стал взрывать мост: немцы сразу заподозрят неладное и станут прочесывать окрестности. Удар должен быть внезапным. Пусть только выедут на дорогу! У них были самолеты, у нас — шрапнель…

К полудню они успели отрыть окопы, а разведка привела к нему задержанных на том берегу реки инкассатора и сопровождавшего его бойца с повозкой. Оба следовали из Города. Саломатин проверил документы и разрешил им держать путь дальше.

— Можно с вами?! — попросился инкассатор. — На телеге мы далеко не уйдем, у немцев машины. Вас здесь много, со мной деньги… Я умею стрелять!

Саломатин разрешил, и инкассатор побежал занимать место в цепи. Сумку с деньгами он прихватил с собой. Пожилого бойца с повозкой взял под свое покровительство интендант Брагин, на ней они до вечера возили боеприпасы со склада.

Колонна грузовиков появилась на следующий день. Сначала прикатила разведка на мотоциклах. У реки она остановилась, немцы деловито обследовали мост, убедились, что не заминирован, и один мотоцикл затарахтел обратно. Остальные рванули по дороге. Старой вырубкой они не заинтересовались (Саломатин лично проверял маскировку окопов) и скоро скрылись за лесом. Только затем на том берегу появились грузовики. Огромные, тупорылые, они осторожно подъезжали к мосту, медленно переваливали через него и вновь выстраивались на дороге. Некоторые тащили за собой легкие противотанковые пушки. Грузовиков было много, Саломатин насчитал десяток на этой стороне, а к мосту подъезжали еще и еще… Надо было открывать огонь — передние машины уходили из сектора обстрела. И он скомандовал…

Артиллерия не подвела. Накануне она провела пристрелку и ударила точно по реперам. Облачка разрывов раскрылись над брезентовыми кузовами, осыпав немцев градом каленой шрапнели. «Правильные» пушек тут же сдвинули лафеты; трехдюймовки ударили еще и еще… Три «максима» плотными строчками прочертили борта грузовиков, добивая тех, кому не досталось шрапнели. Немногие уцелевшие немцы соскакивали на дорогу и попадали под дружный огонь винтовок.

«Так вам! — зло шептал Саломатин, наблюдая, как валятся в пыль фигуры в мышиных мундирах. — Получите! Земли нашей захотелось? Жрите!..»

Немцы на той стороне сориентировались мгновенно. Батальон Саломатина еще добивал последних врагов, когда из–за реки прилетели снаряды. Следом застрочили пулеметы. Трехдюймовки перенесли огонь за реку, и скоро огонь ослабел, затем и вовсе стих. Шрапнель делала свое беспощадное дело. Из–за реки послушался гул моторов — враг отступал. Высланная комбатом разведка это подтвердила. Сколько они положили за рекой, узнать не удалось — немцы унесли как раненых, так и мертвых. Зато на дороге перед вырубкой осталось одиннадцать тупорылых «манов», в кузове каждого — с полсотни трупов. За гибель товарищей батальон рассчитался сполна. Саломатин велел собрать оружие убитых. У леса выросла гора винтовок, автоматов, красноармейцы принесли два десятка ручных пулеметов. Саломатин обрадовался и до вечера осваивал с отобранными бойцами трофейное оружие. Огневая мощь батальона в результате возросла многократно. Он еще не догадывался, что все это напрасно… Захваченные пушки пришлось взорвать — к ним не было снарядов. Бойцы разжились трофеями: часами, губными гармошками, едой и выпивкой. Саломатину потратил вечер, проверяя, чтоб не перепились на радостях. Но веселиться не мешал. После расстрела полка у красноармейцев был подавленный вид, скоротечный бой на дороге окрылил всех. Даже похороны бойцов, погибших от скоротечного немецкого артналета, не остудила общую радость. У костров пели песни, играли на губных гармошках и даже пытались плясать.

Пленных не было, немцы не сдавались. Даже легкораненые воевали до конца, стреляя из–за колес, их пришлось добивать. Раненых тяжело Саломатин велел оттащить на тот берег и оставить — свои подберут. Военврач настояла, чтоб каждого предварительно перевязали. Среди трофеев оказались йод, бинты и вата, поэтому Саломатин не препятствовал. Он запомнил, с каким сосредоточенным видом врач обрабатывала раны немцев, а те благодарно шептали: «Данке!». По–настоящему немцы отблагодарили врача на следующий день, когда расстреляли ее вместе с ранеными…

Тяжелораненых надо было добить. Или оставить на своей стороне. Они поведали своим то, что упустила разведка на мотоциклах. Чистоплюйство его подвело. Это война… Батальону следовало уйти в тот же вечер. За спиной лес, раствориться в нем не составило бы труда. Но у них так хорошо получился первый бой… А приказ держаться два–три дня?…

Разрывы разбудили их на рассвете — разведка прозевала сосредоточение немцев. В этот раз это били не малокалиберные пушки, а тяжелые орудия — враг их зауважал. Пока они прятались от снарядов в окопчиках, реку форсировали танки и развернулись на лугу… Саломатин видел, как артиллеристы повернули трехдюймовки и били по танкам прямой наводкой. Те содрогались от попаданий, но упорно ползли вперед. Саломатин хотел отдать приказ отступать, но в этот момент пуля ударила его в шею…

Очнулся он уже на дороге. Двое бойцов, в том числе верный Артименя держали его под руки. Болела шея, гимнастерка слева была залита кровью, Саломатина шатало, но он постарался стоять самостоятельно. Вокруг были немцы, они держали их на прицеле. Ждали. Скоро Саломатин понял, кого. Объезжая разбитые машины, к пленным подкатила легковая машина. Из нее вышел высокий седой генерал. Саломатин узнал его.

— Кто командир? — спросил генерал, обращаясь к пленным.

— Я! — ответил Саломатин, стараясь не упасть. Ему это удалось.

— Говорите по–немецки? — удивился генерал. — Хорошо, — он шагнул ближе, всмотрелся, но, как понял Саломатин, не узнал. — Ваше имя, звание?

— Старший лейтенант Василий Саломатин.

— Всего лишь обер–лейтенант? — вновь удивился немец. — Сколько у вас было людей, герр Саломатин?

— Четыреста тридцать семь… И батарея пушек.

— Мне доложили, что дорогу оседлал по меньшей мере полк! — генерал бросил уничтожающий взгляд на сопровождавшего его тучного полковника. Тот побагровел. — Какой у вас был приказ? — повернулся генерал к Саломатину.

Старший лейтенант хотел промолчать, но почему–то не смог:

— Остановить продвижение противника на два–три дня.

— Вы выполнили его! К тому же проявили гуманность в отношении раненых немецких солдат. Это делает вам честь! Немцы — культурная нация, мы ответим тем же. Вам окажут необходимую медицинскую помощь…

Генерал уехал, но приказ его подействовал: Саломатина и других раненых перевязали. Затем отвели на этот мехдвор. «Их гуманизм в том, чтобы заставить умирать долго и в муках! — подумал Саломатин, наблюдая из–под сеялки за редеющим сумраком. — Лучше б пристрелили сразу! Сволочи!..»

Когда рассвело совсем, Артименя вытащил командира наружу и прислонил спиной к сеялке. Так велел Саломатин. При виде командира люди вспоминали, что они бойцы. Вчера чуть не случилась драка из–за еды — кучки кормовой свеклы, сваленной немцами прямо на землю. У Саломатина еще достало силы крикнуть… Свеклу разрезали на куски заточенной о камень полоской железа, поделили по справедливости. Бойцы, ворча, забирали свою долю. Крайнев поймал на себе несколько ненавидящих взглядов. Сегодня он уже не сможет прикрикнуть, Артименя и несколько поддерживавших его сержантов, не справятся. От голода люди звереют. Может, немцы добиваются этого? Будут смотреть, как они передушат друг друга?

Пленные проснулись, потянулись к баку с водой — пить и умываться. Несколько человек остались лежать: мертвые, или доходяги, как он. Саломатин попросил Артименя проверить. Тот скоро вернулся — за ночь умерло двое. Трое, как и Саломатин, были совсем плохи. «Всего восемьдесят два живых, — мысленно подвел итог Саломатин. — Завтра останется семьдесят девять. Пригнали сто тридцать шесть. Пятьдесят четыре человека за три недели…»

Напившись, пленные рассаживались на земле, ловя ласковые утренние лучи. Через час–другой будут искать хоть краешек тени — солнце в этом году немилосердное. Люди молчали: обо всем переговорено за эти дни, все слова сказаны. К тому же надо беречь силы. Еду привезут не раньше полудня… Саломатин прислонился головой к прохладному металлу сеялки…

Два года назад он носил две «шпалы» в петлице и командовал стрелковым батальоном. «Шпалы» были новенькими, Саломатина произвели в майоры прямо из старших лейтенантов. Нещадно прополотая НКВД Красная Армия нуждалась в командирах, люди росли в званиях и должностях, перешагивая сразу через две–три ступеньки. 17 сентября дивизия Саломатина перешла границу с Польшей. Поляки почти не стреляли. Дивизия дошла до Буга и встала на левом берегу. На той стороне были немцы. Саломатина вызвали к комдиву.

— В личном деле написано, что знаешь немецкий, — сказал тот. — В самом деле?

— Когда родители умерли, воспитывался в семье немца, — ответил Саломатин и добавил, заметив поднявшиеся домиком брови комдива. — В Саратове. Немец сапожником был…

— Будешь переводить! — велел комдив.

Саломатин перешел мост и договорился о встрече. Она состоялась на следующий день. С нашей стороны был командующий армией, с немецкой — тот самый седой генерал, не узнавший Саломатина на дороге из Города. Генералы жали другу руки, улыбались. Скалили зубы и сопровождавшие немца офицеры. Улыбки были искренние — немцев переполняла радость. Они были счастливы, что завоевали большую страну всего за три недели и малой кровью. Русские в отличие от поляков не были врагами — фюрер заключил с ними пакт о ненападении. Командарм пригласил немцев на свой берег, где их провели в расположение одной из дивизий, познакомили с офицерами и солдатами, показали технику. Затем пригласили за стол. Интенданты командарма расстарались: столы был накрыты белоснежными скатертями, густо уставлены блюдами с жареным и вареным мясом, овощами, бутылками с водкой… Командарм, как и Саломатин, был из назначенцев, армию получил после полка, и упивался своей властью. Саломатину почти ничего не удалось попробовать — переводил. Тост за фюрера — тост за Сталина, тост за победоносную немецкую армию — тост за не менее победоносную Красную… Пили за офицеров и солдат, их оружие, стойкость, храбрость, дисциплинированность… Чем далее, тем более запутанными и витиеватыми становились тосты, запомнить и перевести их точно было невероятно сложно, Саломатин и не старался. Любое слово немцы и наши встречали дружным ревом и звоном фужеров. Скоро немцы надрались так, что не смогли на своих ногах уйти. Саломатин сбегал через мост, договорился, и дежурный немецкий офицер прислал несколько машин.

Немцам прием чрезвычайно понравился, они не захотели оставаться в долгу и назавтра пригласили к себе. Немецкий генерал, видимо, решил превзойти русских — гостям показали все. Танки, пушки, пулеметы, кургузые, неуклюжие автоматы… Возле высокого бронетранспортера на полугусеничном ходу немецкий генерал сам давал пояснения.

— Новейшая разработка, секретный проект, — переводил Саломатин. — Как вы знаете, господа, мы воюем стремительно. Танки прорывают фронт, следом движется пехота. Но пехота едет на простых грузовиках, она уязвима от стрелкового оружия. В «ханомаге» ее защищает броня, а бронетранспортер вооружен пулеметом МГ на турели. «Ханомаг» может идти в наступление даже без поддержки танков! Пока таких машин единицы, но через пару лет будут тысячи…

Бронетранспортер не заинтересовал командарма, но Саломатин, воспользовавшись минутой (с немецкой стороны был переводчик), осмотрел машину. Немецкий генерал не врал — бронетранспортер выглядел мощно. В Красной Армии о таких машинах не слышали. Саломатин представил, как на его батальон движется эта черная громада, и немцы из–за брони спокойно расстреливают его солдат…

Немцы не ударили лицом в грязь и за банкетом — столы ломились. В этот раз надирались русские — не они несли ответственность за порядок на правом берегу. Немцы не отставали. Перед банкетом гостям ненавязчиво показали несколько палаток с чистыми койками, и сказали: любой русский офицер по желанию может переночевать здесь. Предложение понравилось. Оба генерала к вечеру покинули шумное общество, оставшиеся за столом к ночи перепились — как немцы, так и русские. Все разбрелись по своим палаткам. Саломатин, и в этот вечер оставшийся трезвым, к полуночи вышел якобы по нужде и прошелся к мосту. Часовых не было. Немецкие солдаты в праздновании победы не отставали от офицеров, кого им было бояться? Польша лежала поверженная, русские оказались отличными парнями, на несколько километров вокруг стояли войска… Саломатин запрыгнул в «ханомаг», стоявший у самого моста, завел мотор и на тихом ходу перебрался на свой берег. Там он отогнал бронетранспортер на несколько километров от реки, укрыл в лесу и тихонько вернулся в палатку на немецкой стороне.

Утром их разбудили крики. Выползавшие из палаток похмельные красные командиры недоуменно глядели на эту суету. Приехал немецкий генерал, затем, видимо извещенный через посыльного, русский командарм. Красных командиров довольно невежливо пересчитали — все были на месте. Немецкий генерал, не стесняясь, орал на своих офицеров, те стояли с помятыми лицами, туго соображая, чего от них хотят.

— Кто мог угнать «ханомаг»? — бушевал генерал. — Кто?

Немецкие офицеры молчали.

— Если господин генерал позволит… — встрял Саломатин.

Генерал глянул на него волком, но смолчал — майор Красной Армии ему не подчинялся.

— В окружающих нас лесах прячутся остатки разбитой польской армии, — как ни в чем не бывало, продолжил Саломатин. — Три дня назад нашу часть обстреляли, были потери. Думаю, диверсия — их рук дело.

Немец сердито захлопал глазами и кивнул. За неимением других виноватых, поляки годились. Русская делегация вернулась к себе хмурая — не оправдалась надежда на опохмел, немцы после случившегося глядели на гостей хмуро. Прощались холодно. Командарм, садясь в машину, ругал поляков и обещал накрутить им хвост…

Два часа спустя Саломатин стоял перед ним навытяжку, и командарм орал на него, стуча по столу кулаком:

— Сукин сын! Провокатор! Из–за тебя войну могли начать! Под трибунал пойдешь! О чем ты думал?!

— О Родине думал! — ответил Саломатин…

Командарм умолк. Саломатина посадили под арест, а через пару дней в часть приехала целая делегация из офицеров и штатских, Саломатин показал им «ханомаг», рассказал о бронетранспортере все, что знал.

— Угнал бы по заданию, ходил с орденом! — сказал ему пожилой штатский, как было видно по всему, главный в делегации. — Но раз сам… Командарм твой лютует — с немцами поссорились. Терпи, казак! Замолвлю словечко…

Трибунала не случилось, но Саломатина разжаловали обратно в старшие лейтенанты и перевели из строевой дивизии в учебный полк — готовить новобранцев. Там он и проторчал до начала войны. Он не жалел о содеянном. В СССР каждый школьник знал: война с фашистской Германией неизбежна. Саломатин считал, что сделал нужное дело. Родина не отблагодарила — ладно! Могли и расстрелять под горячую руку. В душе он надеялся, что рисковал не зря: наши инженеры быстро создадут оружие, подобное «ханомагу». Сейчас не тридцатые годы, новая техника идет в войска потоком. Вздумай немцы напасть на СССР, их встретят на границе тысячи бронированных машин, ослепят огнем, раздавят гусеницами и погонят до самого Берлина! Возможно, тогда о нем вспомнят. Ордена ему не надо, вернули бы батальон!

По злой насмешке судьбы батальон ему вернули немцы. После огромных потерь в приграничных боях, Красная Армия спешно формировала новые полки и дивизии. Опытных командиров не хватало, а Саломатин успел повоевать, если, конечно, считать освободительный поход в Западную Белоруссию войной.

— Покажешь себя в бою — вернут звание, как дали батальон, — сказал ему комдив. — Сам похлопочу!

Вот Саломатин и показал… Немцы разгромили батальон в считанные минуты. Со слов попавших в плен солдат Саломатин ясно представлял, что произошло в тот день. После его ранения командование пытался взять на себя Брагин, но и его ранило. Пожилой солдат–обозник погрузил интенданта в телегу и увез. Оставшийся без управления батальон превратился в толпу. Многие пытались бежать, но немцы огнем орудий отсекли беглецов от леса, а затем спокойно перестреляли и раздавили гусеницами тех, кто пытался сопротивляться. Если кто и спасся в лесу, то благодаря артиллеристам, которые стреляли до последнего…

Пронзительно заскрипели ворота мехдвора, и Саломатин удивленно поднял голову — до полудня еще далеко. Но это была не телега со свеклой. Вошли десятка два немецких солдат во главе с лейтенантом. Офицер, сердито крича, заставил пленных выстроиться у забора. Саломатина и еще двух доходяг, которые не могли стоять, подтащили и прислонили к теплым доскам. Закончив построение, немцы взяли бойцов на прицел.

«Расстреляют! — понял Саломатин. — Ну и правильно! Что мучиться…»

Похоже, и остальные пленные думали также: никто не дернулся, не закричал. Стояли, хмуро поглядывая в нацеленные в них дула винтовок. Но немцы не стреляли. Появились два немецких офицера. Один, худой и высокий, был одет в обычную форму, другой, маленький и круглый, — в черную. Немцев сопровождал штатский. Этот одет был по–нашему: в черное галифе, заправленное в сапоги, пиджак и рубашку с галстуком. Высокий, крепко сбитый, самоуверенный. Офицеры и штатский стали напротив пленных. Немцы заложили руки за спину, русский оставил их по швам.

— Стоять тихо и слушать господина коменданта! — выкрикнул русский, и Саломатин сразу понял — гнида! Предатель… «Гнида» поклонилась высокому немцу, тот в ответ небрежно кивнул.

— Немецкое командование отправляет вас на сельскохозяйственные работы, — стал переводить русский лающую речь немца. — Вы поступаете в распоряжение уполномоченного по заготовкам господина Кернера, то есть меня, — уточнил «гнида». — Все обязаны беспрекословно повиноваться и выполнять мои распоряжения. Понятно?

Строй молчал.

— Добавлю, — выступил вперед кругленький эсэсовец. Он говорил по–русски с сильным акцентом. — Уполномоченному Кернеру и его людям даны самые широкие полномочия в обращении с пленными красноармейцами и командирами. Вплоть до расстрела.

Кернер приосанился и выступил вперед.

— Будете хорошо работать, получите хорошее питание, — сказал он небрежно. — Это в ваших же интересах. Не то сдохнете здесь — и все дела. Ясно?

Ему никто не ответил, и «гнида» посмотрел на коменданта. Тот кивнул. Уполномоченный повернулся к воротам и сделал знак. Во двор въехала телега, груженная большими бидонами и корзинами. Телегу сопровождали хмурые дядьки с белыми повязками на рукавах полотняных рубах. На плече у каждого висела винтовка.

— Нам предстоит долгий путь, поэтому всех покормят, — сказал уполномоченный. — По прибытию на место накормят еще. Это аванс…

Последние слова Кернера потонули в гуле голосов. Пленные, увидевшие корзины и услыхавшие про еду, не смогли сдержаться. Гул нарастал, строй стал колебаться. Кернер сдернул с плеча ближайшего дядьки винтовку, передернул затвор и выстрелил в воздух. Во дворе мгновенно затихло.

— Смирно стоять! — зло крикнул «гнида», потрясая винтовкой. — Всех накормим. Кто не подчинится — застрелю! Ясно?

Ему не ответили, но строй выровнялся. Двое дядек подтащили корзину, там лежали толстые ломти хлеба. Хлеба бойцы Саломатина не видели уже месяц, при виде его строй колебнулся, но тут же застыл под бешеным взглядом уполномоченного. Дядьки молча совали в руки в руки каждому по ломтю, бойцы тут же впивались зубами в душистую черную мякоть. Торопливо набивали рот в надежде получить еще, когда корзину понесут обратно, давились, кашляли. Другие дядьки в ответ на это черпали из бидона кружками, давали запить.

— Вы даете им молоко? — изумился эсэсовец, заглянув в бидон. Он перешел на немецкий.

— Это обрат, — пояснил Кернер тоже на немецком, — получается при отделении сливок из молока. Обычно его дают телятам, но у нас нет столько молодняка, выливаем. Хотите попробовать?

Эсэсовец засмеялся и покачал головой.

— Однако вы хорошо их кормите, — заметил он, когда дядьки сняли вторую корзину с воза.

— Им предстоит пройти двадцать километров, а у меня только две телеги.

— Пристрелите отставших — и дело с концом!

— В деревне каждые руки на счету, большевики успели мобилизовать молодежь…

— То–то вы увели из Города двух молодых евреев, — лукаво улыбнулся эсэсовец. — Я все знаю, Кернер, учтите!

— Разве плохо, если евреи работают на Германию? — пожал плечами уполномоченный. — Они жаловались, что здесь им нет применения. Могу забрать остальных.

— Остальные — старики, женщины и дети, — махнул рукой эсэсовец. — Хватит с вас пленных. Кстати, ловко стреляете! Где учились? В армии?

— Большевики не призывали в армию лиц с высшим образованием. В школе была обязательная военная подготовка. Каждый молодой русский умеет стрелять.

— Однако это им не слишком помогло! — ухмыльнулся эсэсовец…

Когда немцы ушли, в том числе солдаты, и строй пленных сразу рассыпался. Бойцы сидели на земле, жевали, пили из кружек. Саломатину тоже сунули в руку ломоть хлеба, но он просто держал его — есть ему не хотелось. Уполномоченный, проходя, внимательно посмотрел на него и что–то сказал одному из дядек. Тот подошел с кружкой.

— Выпей, сынок!

На раскрытой ладони дядьки лежала белая таблетка. «Что это?» — хотел спросить комбат, но промолчал. Какая разница, что? Он положил таблетку на сухой язык, запил из кружки. И только затем ощутил вкус — в кружке было молоко! Прохладное, свежее, вкусное… Он жадно допил и стал жевать хлеб. Мякиш был тоже свежим — хлеб испекли утром. Он не заметил, как съел все — до последней крошки. Хмурый дядька сунул ему второй ломоть, в другую руку дал полную глиняную кружку. Саломатин доедал, когда рядом очутился Артименя.

— Таварыш камандир, таварыш камандир… — вестовой плакал.

— Что ты? — удивился Саломатин.

— Молоко… Забыв, якое яно… И хлеб… Дай бог гэтым людям…

Саломатин отдал ему остаток ломтя. Артименя с жадностью сжевал хлеб, затем допил остатки командирского молока.

— Помоги встать! — попросил Саломатин.

С помощью Артимени ему это удалось. Он даже не шатался. Заметив это, с земли стали подниматься бойцы. Постепенно во дворе стало тихо.

— Стройся! — тихо приказал комбат, но все услышали. — В колонну по четыре, повзводно!

Спустя минуту в мехдворе стоял строй. Бойцы в грязной, изорванной форме, истощенные, с обожженными на солнце лицами. Многие босые. Но это была воинская часть, его батальон…

— По улицам идти весело! — велел Саломатин. — Пусть видят…

Он не пояснил, кто и что должен увидеть, но все поняли.

— Шагом марш!

Батальон прошел мимо него, бойцы без команды повернули голову в его сторону, Саломатин едва удержался от слез. Батальон отдавал честь умирающему командиру. Он остается здесь — доходяги никому не нужны. Кернер последует совету эсэсовца и его пристрелят. Что ж…

Когда последний красноармеец прошел мимо, Саломатин пошатнулся и прислонился к забору. Внезапно подскочили дядьки, легко подняли исхудавшее тело старшего лейтенанта и к его удивлению погрузили в телегу. Здесь лежали и другие доходяги. Краем глаза Саломатин видел, как дядьки все также деловито кладут в другую телегу тела умерших бойцов, прикрывают их соломой и ставят поверх корзины… Происходило что–то странное и непонятное.

Телега тронулась. Саломатин лежал на мягкой соломе, но все равно каждая кочка отзывалась болью в ране. Он оперся на руки и привалился спиной к борту. Стало легче. Колонна пленных вошла в город и зашлепала по главной улице Города. Этой дорогой их вели сюда к мучительной смерти, теперь они возвращались. К удивлению комбата уполномоченный не шагал во главе строя, а держался позади, рядом с вооруженными дядьками. Бойцы шли через город как бы без конвоя. Посреди улицы. Редкие прохожие жались к заборам, в окнах мелькали любопытные лица. Они прошли мимо бывшего здания райкома партии, над которым теперь реял флаг со свастикой. Солдатские ботинки громко стучали по булыжной мостовой. Постепенно стук стал сменяться шарканьем, колонна замедлила ход. Уполномоченный побежал вперед, что–то крикнул, бойцы пошли живее. Город скоро кончился, они миновали немецкое охранение на окраине (солдаты проводили их любопытными взглядами) и потащились по пыльной грунтовой дороге. Люди шли все медленнее, несмотря на уговоры уполномоченного. Многие отставали, скоро обе телеги были облеплены с обеих сторон: люди держались за борта, оглобли. Саломатин слышал вокруг запаленное, хриплое дыхание.

— Чуть–чуть осталось! — ободрял осипшим голосом уполномоченный. — Потерпите до поворота! Надо, что немцы не видели!

«С какой стати он боится немцев?» — удивился Саломатин, но тут дорога и в самом деле повернула и стала спускаться вниз. У подножия склона Саломатин увидел скопление людей и телег. Внизу их тоже заметили. Люди зашевелились и вдруг побежали навстречу. Саломатин вдруг понял, что это женщины — десятки женщин в полотняных платьях и выгоревших платочках. С воплем и плачем они хватали под руки его бойцов и тащили их вниз. Там усаживали у телег, совали в руки миски, кружки…

— Семен! — услышал Саломатин рядом голос уполномоченного. — Закормят до смерти! Они же голодали! Пусть хотя б сало не дают!..

— Сделаем, Ефимович! — ответил поджарый дядька с винтовкой на плече и побежал вниз. К телеге подошла красивая черноволосая девушка с большой сумкой на плече.

— В первую очередь, Соня! — сказал уполномоченный, указывая на Саломатина. — Ранение в шею, совсем плох…

Вдвоем с девушкой они сняли комбата с телеги, уложили на обочине. Девушка размотала грязный бинт на шее Саломатина, нахмурилась и полезла в сумку. В руках ее оказался шприц, Саломатин почувствовал острую боль, и шея стала неметь. Шприц в руках девушки сменил скальпель, Саломатин почувствовал, что шею как бы ожгло, а затем боль ушла. Что–то теплое побежало по его плечу. Уполномоченный приподнял комбата за плечи, врач смазала рану йодом и забинтовала.

— Держи, командир! — сказала она, кладя в ладонь Саломатина тупоносую автоматную пулю. — Детям будешь показывать!

Соня ушла, сделав еще один укол. Саломатин ощутил, как жар уходит из его тела, и ему внезапно до невозможности захотелось есть. Его словно услышали. Появившаяся неизвестно откуда женщина сунула ему в руки глиняную миску с вареной картошкой, поставила рядом кружку молока. Картошка была холодной, но невероятно вкусной. Как и молоко. Саломатин съел все в один миг, поставил на землю миску. Он хотел посмотреть, что происходит внизу с его бойцами, но не смог. Веки его заскользили вниз, он ощутил, как валится на спину. Но не упал. Чьи–то сильные руки подхватили его, и комбат уснул до того, как его отнесли к телеге.