Стемнело быстро. Вот только что еще было светло, и вдруг – бац, и зажглись на небе звезды. Крупные и яркие.

Малышев снова закрыл глаза и попытался приманить сон, вспомнив что-нибудь хорошее. Например, дом. Или хотя бы казарму. Хорошая у них была казарма в тридцать восьмом. Теплая, можно сказать, уютная. И сам работал, и бойцов гонял, но устроили куколку. Со всего полка приходили посмотреть. И начальство из дивизии любовалось, и всех проверяющих обязательно в казарму Малышева водили. Ребята из других рот обижались, говорили, что из-за его, Малышева, выпендрежа все остальные страдают. Ведь не скажешь, что невозможно. Вон, Малышев-то смог!

Потом границу перешли, и пришлось селиться в старой польской казарме, а на их языке, между прочим, казарма – кошара. По-нашему – загон для овец. Снова пришлось самому работать и личный состав напрягать… И все – зря.

И все исчезло в один день. Да что там – в день. В одночасье исчезло. В минуты. Малышев только и запомнил виноватое лицо дневального, потом свист, удар, темнота… А дальше была война.

Как сказал давно, еще когда Малышев срочную служил, старшина роты, армия – штука хорошая. И люди нормальные, и паек, опять же форма… то-се, девки на запах ремней идут, как завороженные. Если бы еще воевать было не нужно.

Не нужно было бы воевать…

Малышев открыл глаза.

Хорошо пахло на острове. Вкусно. Какие-то цветы, от моря тянуло свежестью. Даже запах гниющих водорослей не мешал, не портил общего впечатления, а наоборот – подчеркивал. Как в духах эта фигня из желудка у китов. Малышев даже когда-то помнил название, но забыл. Недопереваренная пища, что ли. Гадость, но делает запах духов устойчивым и долговременным, как ДОТ.

Костер погас, кто где лежит – не разглядеть. Если всматриваться очень сильно, то перед глазами начинают плыть разноцветные пятна.

Малышев сел.

– Не спится? – тихо спросил из темноты Никита.

– Какой там…

Малышев встал, закинул на плечо «ППШ» и осторожно, чтобы не наступить на кого-нибудь ненароком, отошел от стоянки. Достал из кармана папиросы, закурил.

Рядом с ним скрипнул песок.

– Закуришь? – спросил Малышев.

– Нет, не хочу, – Никита присел несколько раз, разминаясь. – Завтра – последний день курорта.

– Что? – не понял Малышев.

– Орлов сказал – три дня отдыха. Завтра – третий. А потом – та самая операция…

Малышев оторвал зубами кончик папиросы, выплюнул.

– Как думаешь, – после паузы спросил он, – что будет?

– А черт его знает, – ответил Никита. – И Орлов, естественно, тоже. Он точно знает. Только не скажет. Или скажет, но не все…

– Напрасно ты так о товарище старшем лейтенанте, Никита, – Малышев затянулся, огонек осветил лицо стоявшего рядом лейтенанта. – Хороший он человек. Ты сам посуди, кого попало не поставили бы старшим особой группы. Главное разведывательное управление Генштаба – это тебе не просто так…

– ГРУ – солидная организация, – подтвердил Никита серьезно, но Малышеву примерещилась в его голосе усмешка.

– Ладно, мне он, положим, неправду сказал, – Малышев вздохнул. – Но ведь и товарищ комиссар, и тот дедушка старорежимный, который с нами на болото ходил… Они же к Даниле Ефимовичу со всей душой. С доверием, можно сказать… И ты вот… ты же сам вызвался с нами идти, никто тебя не неволил… Даже Орлов удивился, когда ты сказал, что пойдешь…

– Удивился… – сказал Никита. – Я и сам удивился. Ляпнул, а потом спохватился. Да поздно уже было.

– Думаешь, тебя Орлов не отпустит?

– Не знаю… – помолчав, ответил Никита. – Теперь, наверное, и сам не уйду… Подумал на досуге, прикинул… Кто я такой, чтобы против вселенной идти? Решило мироздание меня убрать в сорок первом – так нужно уходить…

Малышев задумался. Слова «вселенная» и «мироздание» он знал, слышал на лекции комиссара из политотдела дивизии, но вот так, чтобы кто-то употреблял эти слова в обычной речи, да еще связывал себя и эти самые «вселенные-мироздания» – это прозвучало для старшего сержанта странно. Непонятно прозвучало.

– Это как? – осторожно спросил Малышев.

– Что – как?

– Как это мироздание решило тебя убрать?

– Выпадало мне погибнуть в прошлом августе, на дороге. Вы остались мост удерживать, а мы поехали с комиссаром в тыл. И если бы не карта Орлова с пометками, то я бы погиб там, на дороге. А так… Так – выжил.

– Ага… – протянул Малышев, хотя так ничего толком и не понял из сказанного.

По его мнению, выжил – уже хорошо. Он сам сколько раз выжил чудом. Раз шесть или даже семь. Это получается, что вселенная его пока убирать не собирается? Или как?

Малышев задал вопрос. Никита хмыкнул, потом посоветовал спросить у Орлова.

– Он глянет, что там тебе светило при обычном течении времени. Может, там, возле моста, ты бы и погиб. Или даже из окружения не вышел бы… В плен бы попал. А там, глядишь, и в какие-нибудь полицаи бы подался, к немцам.

– Я? К немцам? – Малышев честно попытался прикинуть, а и вправду, не пошел бы на службу к фашистам, в крайнем случае, но ничего не придумал.

Так вроде и не собирался. И даже в мыслях не было. Там – присяга, клятва и все такое… Но с другой стороны, нельзя зарекаться ни от чего. Его дядьки, один побогаче, а второй – безлошадный совсем, так в Гражданскую дядька Антон, тот, что торговлей промышлял, к красным ушел, а Пантелей дослужился у белых до прапорщика. А когда коллективизация началась, Антон, орденоносец и большевик, сколотил банду и стал комбедовцев резать.

Голова человеческая – штука непростая.

– Я вот давно хотел спросить у товарища старшего лейтенанта, – сказал Малышев. – Про те установки, что мы с болота увели…

– Что?

– Ну зачем мы их брали? Куда стреляли там, в горах? Все из головы не выходит. Мы же по какому-то населенному пункту врезали. Военинженер говорил, что по городу несколько тысяч человек убили. Напился товарищ Егоров и говорил на Базе. Так если мы кого-то в таком количестве убили, то хотелось бы знать зачем и кого. Нет?

Низко, почти над самой головой пролетела птица. Или, может, летучая мышь – хрен их в темноте разберешь. Малышев плюнул на ладонь, загасил окурок и осторожно спрятал в карман. И просто так сорить не любил, и не хотел оставлять следы, раз уж операция предстоит серьезная.

– Не ты один интересуешься, – сказал Никита. – Не ты один…

– Сам, что ли, спрашивал?

– Я? Нет, конечно. Я слышал, как Егоров спрашивал.

– Это и я слышал. Там, в горах.

Малышев замер тогда, недоверчиво вслушиваясь в разговор, не ему предназначенный. Пять тысяч человек – это очень много. Это слишком много, чтобы вот так просто рассуждать – убить их или нет. Да и как убить такую прорву народа? Пусть даже и газ в снарядах, так ведь не сразу он убивает, на занятиях Малышеву рассказывали о том, что газовое оружие не такое уж и грозное. И железные конструкции на машинах, которые они только что отбили у немецких диверсантов, не производили впечатления чего-то страшного. Рельсы и рельсы.

Только потом, когда рявкнули, взревели ракеты, когда с воем сорвались с этих самых рельсов и унеслись к далеким огонькам внизу, когда рвануло там, в долине, полыхнуло, залило огнем, только тогда Малышев понял, что пять тысяч – женщин, детей, стариков, – пять тысяч человек они только что убили. Крутанули ручку на железной коробочке, как на полевом телефоне. Крутанули – и нет пяти тысяч человек.

Какого народу? Что за город?

Малышев потом, когда уже попали на Базу, долго думал, припомнил даже Ветхий Завет, то место, где про огонь с неба. Содом и Гоморра. Совсем почти уверился в этом, но потом сообразил, что это, получается, Орлов – бог, что ли? А он, старший сержант Малышев, – ангел? Или архангел? Глупость, наверное, тогда Малышеву в голову пришла.

– Там, в горах, Орлов не ответил.

– Не в горах, – вздохнул Никита. – Уже потом, на Базе. Егоров подошел к Орлову, схватил его за рукав и спросил. Спросил…

– И что?

– А ничего. Орлов засмеялся и сказал, что мы ведь все живы. И мы просто не можем знать, что там был за город в три тысячи бог знает каком году до Рождества Христова. Его не стало, и он исчез из истории вообще. И нечего ломать голову над этим, сказал Орлов. И я с ним даже согласился… Чего там… Сделано и сделано. Лишь бы на пользу…

– Пяти тысячам людей?

– Миллиардам, товарищ Малышев. Миллиардам. Учитесь мыслить глобально, товарищ старший сержант. Вот послезавтра прибудет господин Орлов, прикажет еще тысяч десять убить. А потом – еще двадцать тысяч. И мы ему должны будем поверить. Потому что доказать он этого не сможет. Не сможет, даже если захочет, наверное, – Никита невесело засмеялся. – И получается, что мы должны верить нашему великому вождю…

– А что, товарищ Сталин в курсе? – похолодев, спросил Малышев. – Нет, я понимаю, что раз такое дело, раз такая техника, то должен Иосиф Виссарионович знать… Это он и про меня…

– Товарищ Сталин знает все и про всех, – серьезно, очень серьезно сказал Никита. – Если он что-то забывает, то ему напоминает товарищ Берия, если ты забыл. Но я говорил не об Иосифе Виссарионовиче. Я говорю о нашем великом вожде Данииле Ефимовиче Орлове, единственном и неповторимом…

Это он так шутит, подумал, поежившись, Малышев. Сам старший сержант таких шуток не любил. Пару раз слышал от сослуживцев шуточки о САМОМ и не испытывал ничего, кроме озноба. Ясно, что глупость повторили сослуживцы. Плюнуть и забыть. А если не глупость? Если и в самом деле – враг? Или проверяют его, Малышева, на устойчивость? Как отреагирует: промолчит, потребует заткнуться, сообщит в особый отдел?

Малышев тогда рапорт писать не стал, но несколько ночей маялся от бессонницы и разных жутковатых мыслей.

– Не боись, Малышев, – засмеялся Никита. – У особой группы и права особые. Вот захочу я назвать товарища Сталина идиотом – и назову. И дураком назову. И…

– Хватит, – не потребовал – попросил Малышев. – Не нужно вот так…

– Извини, – сказал Никита. – На самом деле извини.

– Ничего, – буркнул Малышев, пытаясь прикурить новую папиросу. – Это у всех – нервы. После могилы…

Зажигалка стреляла искрами, но огонек не загорался. Малышев чертыхнулся и снова крутанул колесико.

– А что – могила?

– Да ничего… – огонек вспыхнул, Малышев прикурил и с наслаждением затянулся. – Не знаю как остальным, а я подумал…

– Что это в связи с нами покойнички?

– Ну…

– Что это Орлов их порешил?

– Да не знаю я…

– И что-то это меняет, если Орлов? – не унимался Никита. – Он от этого станет хуже? Мы же с тобой только что выяснили, что вождю виднее. И нужно либо верить, либо… ну, не знаю… бежать, уходить, стреляться, пока не поздно… Или ты полагаешь, что товарищ Сталин не знал, сколько народу перед войной…

– Заткнулся бы ты, Никита, – прозвучало из темноты. – Спать не даете, честное слово…

Леонид Ставров отобрал у Малышева папиросу, затянулся, закашлялся и сунул папиросу старшему сержанту обратно.

– Как вы этот только курите… – Ставров сплюнул. – Как наждаком продирает. Ничего, Чалый обещал сигарет подбросить нормальных. С табаком, а не хлоркой…

– Табак как табак, – обиделся за родной «Беломор» Малышев. – Не нравится – не кури.

– Да ладно… Угости папироской, служивый…

Малышев протянул пачку, Ставров на ощупь ее нашел, достал папиросу, снова отобрал окурок у старшего сержанта и от него прикурил. Затянулся осторожно.

– Слышь, Ваня, – сказал Ставров. – Там на пляже вроде что-то шумнуло… Может, волна, а может, и что другое… У тебя автомат – сходил бы, глянул, что ли…

Малышев посмотрел в сторону пляжа. Прислушался. Нет там ничего. Волны шумят – да, а так…

– Сходи-сходи, – Ставров хлопнул старшего сержанта по плечу. – Все равно тебе через несколько минут на пост заступать… Твоя очередь.

Малышев вздохнул и пошел.

– Слышь, Никита, – подождав, пока старший сержант отойдет подальше, сказал Ставров. – Ты бы прекратил это…

– Что?

– Отцепись от парня, вот что…

– Мы просто разговаривали, обменивались мнениями…

– А мне показалось, что ты его готовил к вербовке, товарищ лейтенант, – холодно отчеканил Ставров. – Я не люблю вашего брата… Еще с армии не люблю.

– Это какого такого нашего брата? – шепотом спросил Никита. – Это ты на что намекаешь?

– А я не намекаю, товарищ лейтенант. Я тебе прямо говорю – не лезь человеку в душу. Думаешь, самый умный? Думаешь, можно вот так парня взять и просто с дерьмом смешать? Вожди тебе, значит, не нравятся?

– А тебе, значит, нравятся?

Ставров взял лейтенанта за ремень, развернул к себе. Никита не сопротивлялся. Прошептал совсем тихо: «Лучше убери руку», и все.

Ставров руку убрал.

– Мне не нравится, когда человеку, который тебе ничего плохого не сделал, вот так масло кипящее в душу льют. Ты хочешь союзника себе завербовать? Думаешь, раз вы с ним из одного времени, то будет легче? Ты же его против Орлова…

– Красиво говоришь… И про масло кипящее – очень доходчиво. А про особую группу ГРУ поговорить не хочешь? Ты-то с каких в ней оказался, Ставров? Это наш простой товарищ старший сержант этих странных вопросов себе не задает, а я задал. Немец с американцем и узбек – это не интернационал. Это – с бора по сосенке. Это – Орлов набрал тех, до кого дотянулся. Какого лешего Рахимов, воевавший против красных в отряде басмачей, стал вдруг бойцом спецгруппы ГРУ? А ты, красавец из далекого будущего, как в наше Главное разведывательное управление затесался? – Никита повысил голос, спохватился и снова перешел на шепот. – А если вспомнить, что сам господин Орлов с советской властью был сильно не в ладах, то и совсем уж странно получается. Ты об этом с Малышевым поговорить не желаешь? Я не знаю, чего там Орлов наплел тебе, Чалому и иностранцам, а Малышеву он просто врет. На что рассчитывает? Не на то ли, что жить старшему сержанту недолго? Операция – важная, ответственная… Иначе – все, пропало человечество… Ты-то в это почему веришь? Тебя на чем зацепил Орлов? Скажи, Леня! Не молчи!

Ставров не ответил.

– Ну хоть намекни мне – тебе он какие-то доказательства представил? Как-то убедил, что не власти жаждет, не мести проклятым большевикам? Или богатство пытается добыть, путешествуя во времени? Ты сколько раз ходил в прошлое?

– Не считал.

– Только при мне – раз десять. Так?

– Ну, так…

– И до моего появления – не меньше, если не больше. Так?

– Так.

– И чем ты там, в командировках, занимался? Не скажешь? Секрет? Так я тебе скажу. Ты или убивал кого-то, или добывал деньги и ценности. Не так? Ценности и деньги. Ну, и, может, участвовал в вербовке. В судьбе Севки Залесского ты точно участие принял. Но в основном – убивал и добывал. Скажи, что я не прав.

Ставров молчал.

– Вот так вот, Леня… – засмеялся лейтенант. – Как думаешь, Малышев придет в восторг оттого, что ему врали так долго?

– Так это ты из лучших побуждений сержанту глаза открываешь?

– Я его вербую, тут ты не ошибся. Нам, простым парням из сорок первого года, лучше держаться вместе…

Никита повернулся к приближающемуся Малышеву:

– Ну что?

– Нет там ни хрена, – ответил Малышев. – Пляж и пляж. Вода светится – это нормально?

– Нормально, не бери в голову.

– И ладно… А вы бы спать шли, что ли…

– Ага. Уже идем, – сказал Ставров.

И Малышев остался один.

Он прошелся не торопясь вокруг лагеря, выстукивая ладонями марш на прикладе автомата. Повернулся и пошел в противоположном направлении.

О чем-то Ставров с лейтенантом спорили, не зря Ленька отправил Малышева прогуляться. И в разговор Ставров влез в самый напряженный момент.

Малышев, снова глянул на звезды, снова удивился, какие они громадные и яркие.

Вот закончится война, подумал Малышев, все брошу и уеду на теплое море. В Крым или на Кавказ. Там, говорят, хорошо. Малышев раньше не верил, а вот теперь… Закончится война…

Стоп, приказал себе Малышев. Так война уже закончилась.

Ставров родился через пятнадцать лет после войны. Дуглас – через тридцать семь. Для них война – уже прошлое. Как для Малышева – Гражданская. Он ее и не помнил. Какие-то смутные воспоминания о стрельбе за селом, о военных, строем идущих по улице…

Эсэсовец Таубе – и тот уже войну закончил. Даже в лагере для военнопленных отсидеть успел пять лет, да четыре года прожил в Германии после этого. Для него война закончена, понятное дело. Тогда за каким рожном он снова на нее вернулся?

Чертов Никита, ругнулся Малышев. Вот, казалось, ни о чем толком не поговорили, а настроение испортил. И мысли разные в голову полезли. Ничего, сказал Малышев. Нужно будет у товарища старшего лейтенанта спросить. Он ведь скажет.

Скажет ведь?

Завтра-послезавтра появится; перед операцией, может, поговорить не удастся, а вот после… Тогда и поговорим.

Подойду к Даниле Ефимовичу, спрошу, решил Малышев. А почему, спрошу, так все странно происходит? Отчего мы все еще воюем, если в принципе все уже? Если все уже произошло – чего мы по воронкам туда-сюда ходим?

Малышев замер, словно ударившись о стену.

И почему, товарищ старший лейтенант, мы просто эту войну не отменили? Гитлера проклятого не прибили еще в детстве? Или, скажем, когда он на фронте в империалистическую воевал? Снайпера туда отправить. Или не морочиться совсем, а дать Малышеву простой нож и вывести к Адольфу, когда тот на митинги в двадцатых ходил.

Малышев читал книгу о Гитлере. На Базе – много книг, а Орлов требует, чтобы историю читали и запоминали. До остальных книг Малышев пока не добрался, а вот о войне, о Великой Отечественной, почитал. О Гитлере – в первую очередь.

Так почему его не убили просто?

Или вот Ленина не спасли?

Там всех делов было – Каплан остановить. Отобрать «браунинг» и в рожу насовать… Товарища Кирова еще можно было защитить.

Или, если убивать Гитлера нельзя, так просто предупредить товарища Сталина. Принести ему карты из немецкого штаба.

Войти туда через воронку, перестрелять тех, кто окажется рядом, забрать бумаги… Или даже «языка» взять, помясистее. Генерала. Или даже маршала…

Товарищ Сталин все это посмотрел бы, собрал своих маршалов, они бы отдали приказ войскам и…

И все те танки, пушки и грузовики, что в сорок первом году стояли брошенные или разбитые вдоль дорог, двинулись бы на немцев, наваляли бы им еще на границе. Или еще лучше – врезали бы заранее.

И не было бы столько погибших. Таубе так и остался бы рядовым танкистом. А Малышев не узнал бы, как оно – жрать гнилую конину. Хуже было бы? Лучше. Намного лучше.

Тогда почему Орлов не поступит так? Что ему мешает?

Про это тоже спросить нужно будет. Обязательно нужно. Вот как только…

Малышев сел на песок, прислонившись спиной к пальме.

Какого вообще черта? Почему он, старший сержант, думает сейчас о судьбе всей страны? Да что там страны – всего мира!

Странное ощущение нереальности вползло в душу Малышева.

И стало от этого старшему сержанту Малышеву тревожно и неуютно. Это, с его точки зрения, убить Гитлера и врезать по немцам в сороковом году или не останавливаться в тридцать девятом на новой границе, а жать дальше и дальше, в Европу. Что, не наваляли бы немцам? Наваляли бы, точно.

Только вот Таубе как на этот вариант посмотрит? Счастлив будет, что наши танки будут утюжить беженцев под Бреслау, а не немецкие под Смоленском? У него наверняка свои пожелания будут по этому поводу. Точно, будут. Вот, как у Малышева.

И тогда нужно радоваться, что База и все эти воронки попали в наши руки. В руки старшего лейтенанта Орлова.

Враги народа такого бы могли наворотить…

Или…

Малышеву стало жарко, а внутри, в желудке, образовался ком льда.

Или уже наворотили враги народа?

Сколько мы в войну потеряли? Потеряем? Миллионы. Двадцать миллионов. Или даже больше.

То есть мы могли сохранить все эти жизни. Могли-могли-могли-могли… А вместо этого… Что вместо этого? Какие-то ящики из прошлого на Базу тащили, какие-то тюки с Базы в прошлое. Деньги у немцев отбиваем, не пленных, а деньги! Не убиваем немцев и даже разведку не ведем…

Как же это так, товарищ старший лейтенант? Объясните мне, товарищ старший лейтенант! Сделайте так, чтобы я понял и поверил вам, товарищ старший лейтенант! Я хочу вам поверить, очень хочу!

Малышев зажмурился и стукнул кулаком по колену.

Ладно, пробормотал старший сержант. Хорошо. Ничего, пробормотал старший сержант. Мы спросим. Чего там – спросим, нам не трудно. И Данила Ефимович все объяснит. Конечно, объяснит, чего там…

И все станет просто и понятно.

Малышев очень хотел, чтобы стало понятно и просто.

И очень боялся, что прав все-таки Никита. И что объяснять Малышеву никто ничего не будет. Попросят поверить. В конце концов, всю жизнь от него только и ждали, что веры.

Небо на востоке посветлело.

Скоро взойдет солнце. И начнется новый день. Последний день отдыха перед операцией.