Развилка-3

Во сне действие происходило с ним. И в наши дни. Вот прямо сегодня, девятнадцатого сентября две тыщи четырнадцатого. В Москве.

Но это другая реальность. И другая Москва.

В чем это выражается, Алексей сразу не понимает. Вроде бы, на первый взгляд, все вокруг устроено совершенно как в его мире. Он идет по столице, по Садовому кольцу. Причем точно знает, по какому месту кольца: по Садово-Спасской, по внутренней стороне, миновал Мясницкую и приближается к Красным Воротам. Там же, где он шел во сне про шестьдесят второй. И так же, как тогда, по дороге, по направлению его движения, несутся автомобили. Их гораздо больше, чем было в шестьдесят втором. Их так же много, как в нашем обычном мире, они текут в восемь рядов по направлению к Курскому вокзалу, и марки вроде многие знакомы – однако что-то, если судить в совокупности, ощущается непривычное. Данилов даже останавливается на минуту, пытаясь проанализировать, что не так. И вскоре понимает: на дороге много автомашин российского производства. И они непривычные. Невиданные. Не только редкие разудалые «шестерки», на которых в его мире колесят выходцы с Кавказа, или скромнейшие «Гранты», кои приобретают юные менеджеры низшего звена. Хотя и они тоже есть, с такой же эмблемой «Лады» на капотах. Но вместе с тем шныряют маленькие, округлые, похожие на «Поло» или «Матис» малолитражки. На них тоже имеется эмблема ВАЗа, однако Алексей точно знает, что в реальности ничего подобного автогигант на Волге не выпускал. На капоте одной из машин – оранжевой, веселенькой – он замечает шильдик «Оленек». Сначала думает, что это имя собственное – придумал хозяин или хозяйка своему конкретному автомобилю, но потом видит такое же название на другом автомобильчике, светло-салатовом, а затем на третьем, ярко-синем, – и понимает: нет, это имя модели, как «Ока» или «Волга».

Кстати, никаких лимузинчиков с рублеными чертами под именем «Ока» тут не существует – как практически не осталось их в его обыденном мире. А вот «Волги» проплывают – однако они совсем другие, не памятные ему из детства и практически исчезнувшие тупорылые «двадцать четвертые» или «тридцать первые». Нет, это истинные лимузины! Иные похожи на «Фольксваген Пассат», а другие даже на «БМВ» пятой серии – но у всех на кузове гордо блестит шильдик «Волга», а у некоторых даже возвышается в центре капота, словно «мерседесовская» звезда или «роллс-ройсовская» богиня, традиционный серебристый олень. Есть и иные авто под русскими именами: например, под логотипом «Москвича», памятным Данилову с детства, проносятся скромные седаны и хетчбэки, похожие на «Сандеро» или «Клио». Кстати, последние марки вовсе отсутствуют – как очень мало на улице японских, корейских, американских автомобилей. А вот немецких множество, от «Опелей» до «Ауди». Однако все равно: если в реальном мире отношение российских автомобилей к импортным, особенно на Садовом кольце, составляет нынче один к десяти, не больше, то здесь ситуация совершенная другая: на два-три русских лимузина приходится всего один импортный. И это, пусть и во сне, наполняет его радостью и гордостью.

Все так же сверкают рекламы – да только огромных плакатов или растяжек нет ни одной. Здание высотки красуется, чуть отступая от проезжей части, и с тротуара, по которому идет Данилов (а он, после краткой остановки на автомобильную перепись, снова шагает), хорошо видно конструктивистское сооружение, которое в его мире занимает концерн РЖД. Здание на месте и теперь, и оно столь же удачно отремонтировано – только на авангардистской башенке вместо стилизованного логотипа РЖД значатся другие буквы, тоже знакомые: МПС. Алексей вспоминает, что исторически здание предназначалось и долгие годы использовалось именно МПС, Министерством путей сообщения, и он его еще застал, когда перебрался, в конце девяностых, в Москву. Значит, здесь никакого РЖД не появилось? И железными дорогами по-прежнему правит МПС?

Однако не эти три большие красные буквы на конструктивистской башенке поражают Данилова больше всего. Другая надпись. По всему фасаду министерства, обращенному к Садовому, тянутся буквы – красные, светящиеся. Что за фразу они образуют? В первый момент Алексей даже не верит своим глазам, но потом соображает, что все, что он видит, только сон – однако в этом сне он не наблюдает то, что вздумается его подсознанию. Наоборот, происходящее вокруг четко вписывается в железную логику и нисколько не противоречит одно другому. И та надпись огромными буквами, что он видит над фасадом, замечательно уживается и с тремя буквам МПС над башенкой, и засильем отечественных машин на улице. Данилов даже не удивляется, когда дочитывает лозунг до конца: «РЕШЕНИЯ XXXII СЪЕЗДА КПСС – В ЖИЗНЬ!»

«Тридцать второго… – мелькает у него в голове. – Боже мой! Решения тридцать второго съезда! КПСС! Коммунистической партии! Советского Союза! Так, значит, здесь еще социализм?! Советский строй?!»

И тут на своей стороне улицы, немного ближе старого выхода из метро «Красные Ворота», он видит на первом этаже дома светящуюся вывеску «ПИРОЖКОВАЯ», безо всякого имени собственного! Алексей на секунду вспоминает, какими были кафе-столовые-пирожковые при социализме (он их успел ребенком застать), и внутренне вздрагивает. Помнятся грязные граненые стаканы, подавальщицы в несвежих фартуках, алюминиевые вилки и вонь – то ли от помоев, то ли от несвежей еды. Он понимает, для того, чтобы лучше понять общество, в котором оказался, он просто обязан зайти внутрь. Данилов зажмуривается, старается не дышать и толкает стеклянную дверь заведения.

Однако ничего ужасного не происходит. Кафе практически ничем не отличается от тех, к которым Алексей привык за последние двадцать три года капитализма на Руси. Неброский дизайн, приятный аромат свежесваренного кофе и булочек, за столиками – парочки или компании девчонок. Правда, в глаза бросается расположенная на самом видном месте надпись «Уголок потребителя». Под ней на веревочке висит «Книга жалоб», а также, вот странность, «Боевой листок», и имеется небольшая «Доска почета», на которой маячит пара молодых физиономий. Один из персонажей «Доски почета», юная дева лет двадцати, теперь вырастает перед Даниловым живьем. Любезно спрашивает – совсем как в его капиталистическом мире: «Вы один будете…» – но тут добавляет совершенно несуразное, но прекрасно укладывающееся в логику сна: «…товарищ?» Алеша вздрагивает, но отвечает: «Да, один я здесь у вас, совершенно один, – и добавляет совершенно непривычное: – Дорогой ты мой товарищ официантка». Его обращение «товарищ официантка» девушка воспринимает как должное, провожает Данилова к столику, который кажется ему лучшим из свободных – с видом на улицу. Подает ему меню. Но Алексей его даже не открывает. «Принесите-ка мне, товарищ, – странное, социалистическое обращение повторять приятно, оно, словно лимонад, слегка шипит на языке: «товарищщщ», – коктейль Молотова», – неожиданно даже для самого себя выговаривает он.

Девушка растерянно вздрагивает:

– Простите, но у нас нет такого коктейля. Я даже не слышала о нем…

– Тогда какие есть? – спрашивает он.

– Есть «Шампань-коблер», – начинает она старательно перечислять, – «Ворошиловский стрелок», «Любовь на пляже», «Мохито», «Маргарита», «Свободная Куба»…

Он на минуту удивляется тому, что здесь старательно перемешались напитки советского периода и классические «Мохито» с «Маргаритой». А еще тому, как целомудренно обозваны «Секс на пляже» и «Куба либре».

– Нет, коктейлей не надо, – обрывает он. – Принесите мне, пожалуйста, чашку капучино и тирамису.

Заказ официантку совсем не поражает – видать, здесь, несмотря на тридцать второй съезд КПСС, не в диковинку ни капучино, ни тирамису. Вот попробовал бы он вылезти с подобным заказом году в девяностом, что бы ему сказали? В лучшем случае налили б кофе с молоком из титана и кинули засохший сочник с творогом.

Официантка действовала намного быстрее, чем в привычной ему Москве, – не успел он и глазом моргнуть, как капучино и тирамису стояли перед ним на столике.

– Постойте, – придержал Данилов девушку, – а это вы там, на Доске почета красуетесь?

Она пунцово закраснелась и кивнула: «Да, я».

– Вы молодец, быстро работаете, – в ответ на комплимент официантка заалелась еще гуще, хотя, казалось, алее некуда. – А вас как зовут?

– Ульяна, – прошептала девушка.

– Я с вами не заигрываю, товарищ Ульяна, просто интересуюсь: а вы только работаете или еще и учитесь?

– Учусь, в МВТУ, на третьем курсе.

– Как же вы все успеваете – и работать, и учиться? МВТУ – вуз очень сложный!

– А что делать, это у нас стройотряд такой – в кафе работаем.

– Стройотряд? – подивился Алексей. – Но вы ведь ничего не строите!

Ульяна, в свою очередь, подивилась еще больше:

– Что ж такого? Так говорят, – а потом пристально уставилась на Данилова. – А вы что, иностранец?

Алексей смешался. Промелькнула паническая мысль: еще за шпиона примут. Как у них тут, интересно, со шпиономанией? Если судить по тридцать второму съезду, очень может быть развита; хотя, с другой стороны, имеются тирамису, довольно буржуазное кафе и «Фольксвагены» – вроде бы не лучшая питательная среда для ксенофобии и паранойи. Хотя лучше, от греха, сменить тему.

– Я, знаете ли, приезжий, – сказал он девушке и подумал про себя: «А сейчас мы проверим, какой тут у них социализм и Советский Союз». И добавил: – Я из Львова прибыл, по линии повышения квалификации партийных работников. – Непонятно, откуда выскочил у него Львов, а в особенности повышение квалификации партийных работников – наверное, из глубоких тайников генетической памяти. Однако ни название города, ни упоминание всуе партии не вызвали у официантки никакого непонимания, словно так оно и надо.

Странное сочетание! КПСС и тирамису, с ума сойти!

Общество, в котором он оказался, занимало его все больше. Он подумал, что крайне интересно было бы прочесть, что пишут о нем в Википедии, и, словно невзначай, спросил Ульяну:

– А у вас тут вай-фай есть?

Она вылупилась на него:

– Кто, простите? – было совершенно очевидно, что она слышит этот термин впервые.

Он продолжал туповато настаивать:

– Ну, Интернет действует тут у вас?

Ульяна изумилась еще больше:

– Что?!

Он махнул рукой:

– Не обращайте внимания, – и только тут заметил: никто из молодежи, сидящей в кафе, за все время, что он тут находится, никаким сотовым телефоном ни разу не воспользовался. Ни один не говорил и не слушал трубку, не тыкал в экран смартфона, и ни перед кем аппаратик на столе не лежал. И тогда Данилов попросил Ульяну:

– А не принесете ли вы мне свежую газету?

– Газету? Конечно. Какую изволите? – уточнила официантка. Она стала, видимо, уставать от странного посетителя.

– Если можно, «Коммерсант».

– Какую-какую? – опять вылупилась на него девушка.

– Тогда лучше «Новую».

– У нас никакой «Новой» нет, – прошептала Ульяна, вновь посматривая на клиента, как на чудо чудное. – Вы уверены, что такая существует?

– Да, – промямлил он, – издается… местная… у нас во Львове… Понятно, почему у вас нет… Столица все-таки… Наверно, вы только центральные имеете?

– Ну да.

– А какие?

– «Правда» есть. «Советская Россия». «Труд». «Красная звезда».

– О, замечательно! Тащите «Правду».

Никогда еще в своей жизни Данилов с таким вниманием не просматривал ни одну газету – тем более «Правду». Ее, орган коммунистической партии, он даже не видывал много лет. Если не считать, конечно, свой ужасный сон из шестьдесят второго года. Однако если и улица, и кафе в определенной степени являлись зеркалом общества, в котором он теперь оказался, то газета, вероятно, отражала его наиболее сильным образом.

В издании, которое с поклоном подала ему Ульяна, оказалось, под стать современным, множество полос, четыре тетрадки. Но на первой странице, как в махровые социалистические времена, на «шапку» наползали три советских ордена, а ниже, как в незапамятные годы, значилось: «Орган ЦК КПСС». И чуть выше: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В нетерпении Данилов вперился в дату. Да, она и впрямь оказалась сегодняшней: девятнадцатое сентября 2014 года. В нетерпеливой ажитации Алексей просмотрел всю газету, улавливая и отмечая все то странное, необычное, что отличало общество, где он оказался, от привычного ему.

Открывался номер передовой статьей под заголовком «Выше отдачу иностранных инвестиций!». Из нее Алексей, в частности, узнал, что, несмотря на то что приток зарубежного капитала в экономику СССР вырос в прошедшем году на 16 процентов, а в позапрошлом этот рост составил 13 процентов, далеко не все западные вложения расходуются эффективно. Бывают вопиющие случаи, отмечала газета: не успевает войти в строй один объект, а иностранные контрагенты хватаются за следующий – притом народные и партийные контролеры, обкомы и райкомы партии не проявляют должной требовательности. К примеру, французская фирма «Пежо» при молчаливом попустительстве Саратовского обкома КПСС не успела выдать первую продукцию на новом заводе в областном центре, как начала строительство завода для производства грузовиков в городе Балаково… Да, передовица подтверждала, что в здешней Москве действовал страннейший гибрид социализма и капитализма – о том свидетельствовала соседствующая с передовой реклама: на первой странице продвигался новейший «Мерседес»-кабриолет. Однако рядом начинался фоторепортаж, продолжаемый на восьмой странице, о семье Нефедовых, в которой, помимо четверых собственных детей, имеется шестеро приемных. Глаза выхватили: «…благодаря Нефедовым и благородным фамилиям, им подобным, мы можем с уверенностью сказать, что выполним к 2017 году поставленную партией задачу: полностью закроем в стране все детские дома и интернаты».

На первой полосе начиналась также перекличка собкоров из одиннадцати областных центров (в том числе, что особенно отметил Данилов, из Баку, Одессы, Алма-Аты и Душанбе): насколько справляются дворники с уборкой улиц.

Алексей начал в нетерпении пролистывать издание. Что еще бросилось в глаза? Нигде не было биржевых сводок – такое впечатление, что фондовые биржи в государстве, где он оказался, попросту отсутствовали. Не было также реклам никаких финансовых инструментов – ни банков, ни депозитов, ни ипотек. Не продвигались нефтяные и газовые корпорации – возможно, здесь не существовало никаких «Газпромов» или ТНК. И ни строчки не посвящалось ни сотовой связи, ни Интернету – впрочем, последнему Данилов уже не удивился.

Что же рекламировалось? Автомобили. Лекарства. Телевизоры и домашние кинотеатры. Мебель. Оборудование для дома и сада. Много, в сравнении с привычным обществом, имелось рекламы книг.

Марки, пришедшие с Запада, все были известные: «Икеа», «Тойота», «Керхер», «Вольво»… Зато продвигались много совершенно новых, отечественных брендов. Например, автомобили из города Горького (а не Нижнего Новгорода) под названиями «Оленек», «Шилка», «Ангара», «Аргунь». (Тамошний автозавод, сообразил Данилов, продолжил свою «речную» серию, начатую «Волгой» и «Окой»). Зазывали холодильники «ЗиЛ-компакт» и «Снайге-люкс», телевизоры «Темп-XY», «Мировой Рекорд» и «Далекая Радуга». Книги, как ни странно, рекламировались тех авторов, которые были Данилову известны: к примеру, новый стихотворный сборник Анны Гедымин, а также детская повесть Анны Антоновой.

Финансово-экономических обзоров, к которым привык Алексей, не наблюдалось, скорее печаталась экономическая публицистика, которая заполняла в советские времена страницы «Социалистической индустрии» или «Лесной промышленности»: на Сыктывкарском лесопромышленном комплексе успешно осваивают новый котел для варки целлюлозы; сдан очередной участок монорельсовой дороги над поверхностью Черного моря на маршруте «Анапа – Батуми». Впрочем, внизу экономической тетрадки печатался, меж тем, курс основных валют, и он радовал: за один доллар давали 2,21 рубля, а за евро – 2,93. Третьим в сводке шел юань: 4,15. Оставалось только узнать: это реальный курс или, как бывало при социализме, декоративно установленный государством, и он не имел ничего общего с действительностью.

В газете имелась страница преступлений и происшествий, на которой не нашлось ни заказных убийств, ни многомиллионных взяток, ни проституции, ни расчлененки. Впору задуматься: подобных злодеяний и впрямь здесь не существовало – или целомудренная «Правда», как при социализме, просто скрывала от людей правду подлинную? Впрочем, на криминальной полосе нашелся репортаж из зала суда о фрезеровщике из Ростова Гамаюнове, который после совместного распития спиртных напитков зарубил свою супругу топором – присяжные приговорили убивца к восьми годам лишения свободы с обязательным лечением от алкоголизма. Присутствовал там также фельетон, бойко написанный неким Игорем Макиенко – о главе госкорпорации «Росгазнефть» Игоре Меченосцеве. Меченосцев обвинялся в личной нескромности: однажды он слетал вместе со всей семьей на отдых в Пицунду на самолете, принадлежавшем госкорпорации. И, кроме того, устроил за казенный счет на собственной даче под Москвой персональный бассейн длиной аж шестнадцать и шириной четыре метра. Как забавный фактик, изюминку, фельетонист преподносил эпизод, когда Меченосцев вызвал к себе в подмосковную резиденцию личного парикмахера и оплатил его услуги – на небывалую сумму в тридцать семь рублей семнадцать копеек – из бюджета «Росгазнефти». «Таким людям не место в руководстве госкорпораций! – припечатывал под конец журналист. – Да и в партии тоже!»

На предпоследней полосе сообщались новости культуры. Как ни странно, там, как и в рекламе книг, нашлось немало знакомых имен. В театре «Современник» Галина Волчек ставила «Пять вечеров». Андрей Макаревич давал сольный концерт в Кремлевском дворце съездов. Дарья Донцова возглавляла список бестселлеров.

И, конечно, Данилов не удержался от того, чтобы посмотреть спортивный раздел. В чемпионате страны по футболу – и это оказалось еще одним впечатляющим свидетельством об обществе, куда молодой человек прибыл, – значились, кроме российских команд, «Динамо» (Киев), «Черноморец» (Одесса), «Шахтер» (Донецк), а также «Динамо» (Тбилиси) и «Арарат» из Еревана. Содержался здесь и большой репортаж о матче ЦСКА – «Спартак», прошедшем в Новых Лужниках. На матче собралось более семидесяти тысяч зрителей, армейцы победили два-один, на гол Дзюбы ответили Дзагоев и Панченко. Что интересно, в составах команд Данилов не нашел ни одной иностранной фамилии, а в конце репортажа говорилась об отдельных нецензурных выкриках со стороны спартаковских болельщиков, но безобразия были быстро пресечены силами правопорядка.

Да, если судить по газете, здешнее общество Алеше нравилось. Оставалось лишь понять, насколько описанное соответствовало действительности – или, как в семидесятые годы, имелся громадный разрыв между правдой в кавычках и правдой без оных. Но об этом можно будет составить представление только лично, на улицах – в процессе, так сказать, полевых исследований.

Данилов подозвал официантку и попросил счет. Ульяна почти мгновенно его принесла. Как и в обычном мире, в папочке, напечатанный на лазерном принтере. Там значилось: капучино – 1 руб. 20 коп., тирамису – 1 руб. 65 коп. Не задумываясь ни на секунду, как и чем он будет платить, Алексей полез в кошлек. Как ни странно, в нем оказались рубли и копейки – те самые, из прошлого, которые он застал совсем маленьким. Банкноты были непривычно небольшими, с витиеватым шрифтом и ленинским барельефом: желтенькие рубли, зеленые трешки, синие пятерки. В портмоне у Данилова нашлись даже пара красных червонцев и одна сиреневая двадцатипятирублевка. Алексей вытащил трешку и положил в папочку – а так как Ульяна оказалась рядом, бросил ей стандартно: «Спасибо, сдачи не надо». И тут девушка распунцовелась еще пуще, чем полчаса назад, во время знакомства.

– Нет! – воскликнула она. – Вы что?! Вы оскорбить меня хотите? Или проверяете? Вы что, не знаете – комсомолки чаевых не берут! Тем более стройотрядовки! – Она залезла в свой кошелечек, отсчитала три пятака – громадных, полновесных советских пятака, – аккуратно положила их на стол и, словно оскорбленный вихрь (если только вихрь бывает оскорбленным), умчалась.

Чувствуя себя ошарашенным и, непонятным образом, слегка уязвленным, Данилов покинул гостеприимное кафе и вышел в город. Нет, он никак не мог понять это общество, в котором мирно уживались тирамису, тридцать второй съезд КПСС и комсомолка-стройотрядовка-студентка, не берущая чаевых. И немедленно возник вопрос: каким образом все это осуществилось? И на какой развилке мы пошли своим путем, а они тут – своим?

«Надо где-то раздобыть здешний учебник современной истории», – пришла ему в голову мысль, и Данилов счел ее весьма здравой, однако было непонятно, где этот самый учебник взять. В библиотеке? Из центровых библиотек он помнил только «Ленинку» и «Историчку», но записываться туда – целая морока, да и ждать потом часами, когда принесут нужную книжку… И тут всплыло: книжный магазин! И впрямь, если кафе (закусочная, пирожковая) дало ему немало пищи для понимания нынешней Москвы, тогда место, где торгуют не кофе, а знаниями и чтивом, способно принести куда больше! Он крутанулся на подошвах и зашагал по тротуару Садового кольца не к «Красным Воротам», куда шел первоначально, а в противоположном направлении. Совсем неподалеку отсюда, соображал он, находится Мясницкая, а там – магазин «Библио-глобус». И раз здесь сохранилось Садовая, здание МПС, а также рубли (правда, в своем старинном, древнем изводе), то был шанс, что книжный также остался на своем месте.

Мясницкая оказалась там, где всегда. Правда, называлась она иначе – как в советские времена, улицей Кирова. А на повороте с Садового банк (Алексей не помнил, как он назывался в настоящей жизни) теперь именовался, как в детстве, сберкассой. Ресторанчик напротив звался «Пхеньяном», световая вывеска дразнила: «Корейская кухня! Прекрасные блюда по низким ценам!» Раскосая девушка в кимоно, стоящая на тротуаре (наверное, тоже комсомолка-стройотрядовка), поклонилась Данилову и промолвила: «Добро пожаловать, товарищ, сегодня у нас огромные скидки! А морепродукты прямиком из Владивостока». – «Извини, товарищ красавица», – буркнул он и прошел мимо. По мостовой в сторону центра скользили автомобили. Он теперь не удивлялся, что среди них множество российских – кроме шустрых «Оленьков» и грузо-пассажирских «Шилок», обращали на себя внимание лимузины «Мономах» и «Петр», выпущенные «Москвичом». Однако пробок не было, машины катились шустро, а парковка вдоль тротуара была запрещена, и никто правил не нарушал. Немногочисленные прохожие, шедшие ему навстречу, одеты были по-современному – иными словами, Алеша среди них ничем не выделялся. Но от своих реальных современников (и от людей из советского прошлого) они отличались тем, что глядели не насупленными буками, а, напротив, если на них падал взгляд, дружелюбно улыбались в ответ – и тем, скорее, были похожи на, допустим, американцев, причем не в большом городе типа Нью-Йорка, а где-то в глубинке. И еще одно отличие заметил молодой человек: никто из них не пользовался сотовым телефоном. «Да и есть ли здесь сотовая связь?» – он вспомнил, что и в кафе никто мобильник не доставал, и в газете никакой рекламы на эту тему видно не было.

Достаточно быстро Данилов добрался до Бульварного кольца. Станция метро здесь также называлась по-старому: не «Чистые пруды», а «Кировская». А вместо «Макдоналдса» на углу действовала «Пирожковая» с точно таким же логотипом, как в том заведении, где он пил капучино. «Да это, видать, целая сеть», – смекнул Алексей. Почтамт работал, и был он отреставрирован и свежепокрашен. Люди ныряли в подземные переходы, входили в вестибюль метро, который не был сдавлен с обеих сторон павильончиками, где продавалось черт-те что, а гордо демонстрировал свой конструктивистский стиль. Данилову почему-то казалось, что в здешней столице нет той всегдашней суеты, гонки, к которой он привык за последние четверть века. Люди шли вроде бы с меньшей торопливостью, но с большим достоинством, чем обычно. Он остановился, огляделся вокруг: из совсем уж глобальных перемен обращало на себя внимание то, что в начале проспекта Сахарова нет здания «Лукойла» современной постройки, да и никакого здания нет. Вместо этого высится внушительный бронзовый обелиск на постаменте из розового гранита. Алексей уже без боязни остановил прохожего:

– Простите, товарищ… Я приезжий, впервые в Москве… – Прохожий, дядечка лет сорока, модно одетый, в галстуке и с кожаным портфелем, только переминался с ноги на ногу, не выказывая нетерпения из-за занудливого даниловского объяснения. – Скажите, кому это памятник?

– Как кому? – опять в здешней Москве на Алексея глянули, как на умалишенного. Видимо, каждый местный житель был обязан знать этот монумент. – Покорителям Марса.

– Марса?! – не смог сдержать удивления Данилов.

– Ну да, – прохожий говорил об этом, как о чем-то совершенно естественном.

– И что же? Его покорили? Марс?! Советские люди?!

– Да у тебя, парень, видать, совсем мозги отшибло, – сочувственно промолвил незнакомый москвич, – пивка, видать, вчера на матче перебрал.

– Простите, а эта улица как называется? – Алексей указал на проспект Сахарова, внутренне готовясь услышать про улицу Брежнева, или Косыгина, или, по меньшей мере, улицу Марсиан и заранее от этого холодея. Но нет, человек в галстуке ответил: «Проспект Сахарова», – и Алексея слегка отпустило. Он сдержанно поклонился: «Спасибо вам большое, я и впрямь сегодня слегка не в себе», после чего пересек по подземному переходу бульвар и двинулся дальше по Мясницкой, то есть, пардон, улице Кирова.

Тут он заметил еще одно отличие от привычного мира – оно не бросалось в глаза, и потому, видимо, он обратил на него внимание только сейчас: улица и тротуар были очень чистыми. Нигде не валялось ни окурка, ни бумажки, или банки, или пластиковой бутылки. Вероятно, борьба за чистоту, о которой он только что прочитал в «Правде», была здесь не кампанейщиной, а постоянной заботой. И еще: хоть он и ловил обрывки чужих разговоров – и мужских компаний, и молодежных, – ему ни разу не услышалось ни единого матерного слова. Да что там, даже легкой грубости, так сказать, «брани-лайт» не доносилось до слуха: никаких «жоп», «сучек» и прочего мусора, до которого горазды были привычные Алексею москвичи. Может, сдержанность сия была связана с тем, что однажды встретились Данилову на пути люди с красными повязками дружинников? Они шли вчетвером, мужчины и женщины, и живо напомнили ему, как видел он таких в родном городе в далеком-далеком детстве. И только одно относительное нарушение общественного порядка заметил молодой человек на своем пути: из заведения с вывеской «Пивная» (а их здесь оказалось много – пивных, блинных, закусочных и бутербродных, с именами собственными и без) вывалился расхристанный человек в кепке набекрень и побрел, пошатываясь, к метро. И то хлеб, а то Алексею стало казаться, что он попал в совершеннейшую утопию.

«Библио-глобус» оказался на месте, в конце улицы, близ каменных громад зданий тайной полиции (они тоже никуда не делись). Только назывался он иначе: «Книжный мир», что было теперь неудивительно: Алексей сразу вспомнил, что давным-давно, в самом начале девяностых, когда он мальчиком приезжал в столицу, магазин именовался именно так. Однако внутри все теперь было устроено по-современному: открытый доступ к книгам, высоченные, до потолка, шкафы, и все горизонтальные поверхности тоже выложены фолиантами. Острый глаз читателя со стажем принялся выхватывать знакомые названия. Вот Солженицын, «Август четырнадцатого» – под рубрикой «К юбилею революции». Наличие в книжном Солженицына (равно как и Сахарова – на улице) заставило еще раз порадоваться – но и удивиться: как они уживаются с тридцать вторым съездом КПСС? Он стал пробираться туда, где в его мире располагалась учебная литература, – и взгляд вдруг упал на плакат, в углу которого значилось: ПОЛИТИЗДАТ, а по центру, крупными буквами: ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС. Ниже располагались фотографии и фамилии. Данилов протиснулся к плакату в предвкушении: вдруг он увидит кого-то знакомого, не случайно ведь книжки писали в этом мире Донцова и Антонова, а футбольный мяч гоняли Дзюба и Дзагоев… Но – нет. Генеральным секретарем ЦК КПСС числился неведомый ему Иван Федорович Верещагин, корпулентный мужчина лет пятидесяти с волевым взглядом. И лишь одно лицо и имя были знакомы: в числе двух, а то и трех десятков «кандидатов в члены Политбюро» значился нисколько не изменившийся Геннадий Андреевич Зюганов. Плакат с членами Политбюро продавался по смешной цене три рубля пятнадцать копеек.

А рядом был вывешен еще один, с лицом чрезвычайно известным, но изменившимся от старости почти до неузнаваемости. С седеньким венчиком волос, лысый, одутловатый – но сохранивший ясность взгляда и озорную мальчишескую улыбку. И все равно, лет-то ему было далеко за семьдесят, так что если бы не подпись под фотопортретом, Алексей бы его не узнал. Но имя крупными буквами кричало: ГАГАРИН ЮРИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ, а ниже, просто и коротко, в одну строку: «Лидер нации».

Да, место, куда попал Алеша, оказывалось чрезвычайно интересным! И он хотел знать о нем больше, а потому рванулся дальше, в сторону учебной литературы. Надо заметить, кстати, что народу в магазине было много, и люди показались Данилову не слишком отличающимися от обычных посетителей книжного – увлеченные товаром или озадаченные покупками, а не друг другом или впечатлением, которое они производят. Из непривычного: среди покупателей он заметил двух самых настоящих пионеров в красных галстуках, а также рядового солдата с черными погонами «СА», что означало, как известно, «Советская Армия», и комсомольским значком на лацкане гимнастерки. Но после портретов Политбюро, встреченных на улице дружинников и тридцать второго съезда даже живые пионеры-комсомольцы показались довольно обыденным зрелищем.

И тут он увидел лежащий на стеллаже большой том альбомного формата с огромным названием «ДАВЕЧА» и подзаголовком, который скорее тянул на слоган: «События, вещи, явления, которые определили судьбу поколения. То, без чего нас невозможно понять и принять». А ниже – годы: 1961–1980. Автором книги значилась Анастасия Алферова.

Алексей схватил томище и стал листать. Как ни странно, в начале шестидесятых годов прошлого века тут, оказывается, происходило совершенно то же, что в его мире. Шестьдесят первый – денежная реформа, полет Гагарина, вынос Сталина из Мавзолея. Шестьдесят второй – Карибский кризис, Муслим Магомаев, Эдита Пьеха… И дальше – как по писаному: убийство Кеннеди, театр на Таганке, Булат Окуджава, война во Вьетнаме… Разница наметилась в шестьдесят шестом году. В богато иллюстрированной исторической книжке значилось: «Союз», первая стыковка на орбите». А ниже рассказывалось, как двадцать четвертого сентября шестьдесят шестого был запущен новый советский космический корабль «Союз-один» с космонавтом Комаровым на борту, а сутками позже – «Союз-два» с Волыновым, Елисеевым и Хруновым. Корабли состыковались, и двое через открытый космос перешли из одного в другой, а потом благополучно вернулись на Землю. Однако Данилов твердо помнил: ничего этого не было.

На деле история происходила не так, а гораздо тяжелее и трагичнее. «Союз-один» с Комаровым на борту полетел только в апреле шестьдесят седьмого и, возвращаясь на Землю, разбился. А первую стыковку на орбите советские космонавты выполнили только в шестьдесят девятом, безнадежно уступая к тому времени американцам гонку за Луну… Алексею сразу вспомнился рассказ старого графа, и он подумал: Комаров не погиб. Здесь, в этом мире, он выжил. А Королев? Он пролистал в книге шестьдесят шестой, шестьдесят седьмой, восьмой год… Сообщения о смерти главного конструктора не было. Данилов начал проглядывать том дальше, забегая вперед, и наткнулся на сообщение от семьдесят пятого года: «Академик, трижды герой социалистического труда Королев избран членом Политбюро». Он сразу понял, что слишком поторопился, и вернулся назад, в конец шестидесятых.

Изрядное количество материала в историческом дайджесте «Давеча» оказалось уделено космосу – в настоящей советской истории такого не было, Данилов это хорошо помнил. В шестьдесят шестом на околоземную орбиту слетали еще три «Союза», причем одновременно, с пятью человеками на борту, а командиром экипажа стал Гагарин. А потом, в шестьдесят седьмом, после успешного старта сверхтяжелой ракеты Н-1, беспилотный корабль отправился к Луне – облетел ее, сфотографировал с близкого расстояния и благополучно вернулся на Землю. В декабре шестьдесят седьмого, в ознаменование пятидесятилетия революции, естественный спутник Земли впервые облетают люди – советские космонавты Леонов и Гагарин. Они снимают старушку Селену с близкого расстояния – с каких-то ста пятидесяти километров, – а потом возвращаются на Землю и совершают мягкую посадку в Кустанайской области. Весь мир ликует – а особенно ликует СССР: мы опять воткнули фитиль американцам! Мы первыми облетели Луну! И на торжественной встрече космонавтов в Кремле расчувствовавшийся Брежнев вдруг объявляет (говорят, без предварительного согласования со своими соратниками по Политбюро), что готов воздать должные почести настоящим творцам этой трудовой победы и рассекретить людей, сделавших возможным столь беспримерный полет. И представляет собравшимся академика Королева, а также его соратников по ОКБ-1 и других академиков из совета главных конструкторов: Глушко, Бармина, Пилюгина и т. д. Говорят, впоследствии – а особенно после отставки – Брежнев горько сожалел о своем минутном порыве, но поезд уже ушел, фарш невозможно прокрутить назад. И восторженные толпы москвичей, радующихся новому космическому достижению, приветствуют с Мавзолея в морозном декабре шестьдесят седьмого уже не только Брежнев, Гагарин, Леонов, но и Королев, который сразу же наряду с космонавтами становится в Советском Союзе культовой фигурой. А следующим летом, в шестьдесят восьмом, на сессии Верховного совета СССР руководители страны вдруг объявляют (а рассекреченные академики и космонавты горячо поддерживают), что освоение космоса отныне перестает быть закрытой темой. Планы полетов за пределы земной атмосферы делаются достоянием гласности. И тут же заявляется, что, несмотря на то что американцы запланировали приземление человека на естественном спутнике Земли в шестьдесят девятом году, мы с ними соревноваться не будем. «Луна, – заявляет Королев, – не является приоритетным направлением наших исследований». А Гагарин афористично добавляет: «Видели мы эту Луну вблизи – ничего там интересного нет. Одна пыль и дырки от кратеров». Таким образом, в глазах общественного мнения – и в США, и в Советском Союзе, и в мире – американцы получают чувствительнейший удар по самолюбию: они-то ближайшую соседку в обозримом будущем достигнут, но что радости в той победе, если русские сами отказались от борьбы? И сколько б штатники ни говорили, что русские просто не уверены в своих силах, что они не летят оттого, что не создали надежную лунную капсулу, – все равно за Советским Союзом сохраняется моральный приоритет. «Вы не хотите лететь на Луну? Тогда чего же вы хотите?» – задают западные корреспонденты, порой и с подковыркой, вопрос высшему советскому космическому руководству. «Наша цель – Марс, – отвечают Королев и Гагарин. – И Солнце».

Грохот космических битв, видимо, примиряет (замечает про себя Алеша) советское руководство с тем, что творится в стране, а также в стане ее ближайших союзников – соцстран. Во всяком случае, в разделах дайджеста «давеча», посвященных концу шестидесятых, нет ни слова о суде над Синявским и Даниэлем или о вторжении в Чехословакию. Напротив, говорится, что в шестьдесят восьмом году журнал «Новый мир» печатает сразу два романа Солженицына, долго ожидавших публикации, – «В круге первом» и «Раковый корпус». А Брежнев в ходе визита в ЧССР в августе шестьдесят восьмого одобрительно отзывается о проекте чешских и словацких товарищей по строительству социализма с человеческим лицом. При этом в Политбюро нет единства относительно того, как поступить со строптивой союзницей, но Брежнев говорит – «надо посмотреть, что у них получится», его поддерживает Косыгин, а ортодоксов Суслова, Пельше и Подгорного отправляют в отставку и вводят в состав высшего органа власти Машерова и Устинова.

Американцы приземляются на Луне, как это случилось и в привычном Данилову мире, двадцать первого июля шестьдесят девятого, а уже на следующий день Королев и Гагарин в прямом эфире объявляют о планах экспедиции вокруг Солнца. Ракета с космонавтами на борту стартует в будущем году, пролетит на расстоянии ста тысяч километров от Венеры, двухсот тысяч от Меркурия, пройдет в полумиллионе километров от Солнца и вернется домой. За отбором и подготовкой космонавтов, а затем запуском тяжелой ракеты с Байконура и строительством на околоземной орбите сверхтяжелого межпланетного корабля наблюдает, зачастую в прямом эфире, весь Советский Союз и все прогрессивное человечество. Межпланетный корабль строят на орбите одновременно четыре-пять космонавтов. Создается цикл телепередач, книг, фильмов под общим названием «Коммунисты летят к звездам», что вполне соответствует действительности, ведь Солнце – звезда. Наконец старт, полет, телесеансы прямой связи, приближение к Венере, съемка ее поверхности, затем Меркурия и, наконец, впечатляющие кадры занимающего полгоризонта Солнца. Спустя девять месяцев экспедиция возвращается, но еще по дороге домой становится ясно, что здоровье космонавтов не в порядке. Когда они оказываются на Земле, их осматривают врачи и сообщают, что все трое получили фатально большую дозу облучения. Во время полета герои самовольно отключили датчики телеметрии, чтобы данные о превышении дозы радиации не попали на Землю и Центр управления не прервал из-за этого полет. В течение трех месяцев после возвращения в госпитале, один за другим, умирают все трое героев солнечной эпопеи: Добровольский, Волков, Пацаев.

Удивительно, думает Данилов, листая книгу, то ли оттого, что общественное мнение всерьез оттянуто на дела небесные, то ли потому, что рассекреченные технократы типа Королева, Глушко, Янгеля благотворно влияют на Брежнева, Андропова и прочую камарилью, но, как сообщает «Давеча», в Советском Союзе, хоть и изрядно пощипанный цензурой, выходит «Архипелаг ГУЛАГ» (соответственно, Нобеля автор не получает и из СССР не высылается). Слегка приглаженные редакторами, печатаются (также в «Новом мире») аксеновские «Ожог» и «Остров Крым». А Твардовского, соответственно, не снимают с должности главреда, и он не умирает, а прекрасным образом продолжает свою деятельность. Издают долгоиграющие пластинки и сборники стихов Высоцкого, не кончает с собой Шпаликов, и не пять фильмов за всю свою жизнь в Союзе, а шестнадцать снимает Тарковский.

Однако кризис в Советском Союзе все равно разражается. И происходит это, несмотря на всяческие открытые клапаны для стравливания пара (а может, именно благодаря им), даже раньше, чем случилось в привычной для Алеши жизни. И что еще удивительнее, толчком для развития кризиса становится именно то, что в течение целого пятнадцатилетия являлось источником духоподъемных радостей и ликования, то есть покорение космоса. А еще точнее – экспедиция на Марс.

О планах полета на Марс советские руководители объявляют уже через несколько месяцев после возвращения экспедиции к Солнцу, даже несмотря на ее плачевные итоги. Наоборот, говорится о том, что новый межпланетный корабль будет снабжен мощной защитой, и это позволит космонавтам преодолеть путь на красную планету без вреда для здоровья. Но у этой экспедиции есть одна особенность: она безвозвратная. Космонавты летят на Марс навсегда. Техника еще не позволяет создать такую мощную ракету, которая смогла бы стартовать с соседней планеты и вернуться обратно. Поэтому покорители Марса одновременно станут его первопоселенцами. Спустя полгода после них стартует следующая ракета, беспилотная, которая доставит первым жителям соседнего небесного тела машины и механизмы, инструменты, запасы воздуха, воды и пищи. Через полгода последует еще одна, затем третья, четвертая… Первые колонисты выстроят, тем временем, на «красной планете» подземное поселение, защитятся от разреженной атмосферы, начнут выращивать траву, овощи и фрукты, заведут живность, которая станет нести яйца и давать молоко… Затем последует новая экспедиция, с новыми колонистами, и еще одна… План грандиозный, весь мир его обсуждает, достижения американцев, посетивших бесплодную Селену, давно померкли в его лучах, и тогда президент Никсон делает сильный ход: предлагает Брежневу, чтобы американцы полетели на Марс совместно с русскими. Брежнев отвечает согласием. На высшем уровне подписывается протокол о начале проекта ЭПАСМ – «Союз – Аполлон – Марс».

В конце семьдесят четвертого с Байконура и мыса Кеннеди стартуют первые ракеты. На околоземной орбите начинается сборка первого марсианского корабля. С советской стороны работами с Земли руководят Королев и Гагарин. Космонавты и астронавты монтируют огромный модуль, названный по-русски – «Мир». Тем временем идет отбор первых межпланетных путешественников – по условиям, жестко диктуемым максимальным весом корабля, их не может быть более трех. Между СССР и США начинается ожесточенный торг: сколько человек летит с одной стороны, сколько с другой. Наконец, отдавая должное советскому приоритету (и в данном проекте, и в космосе вообще), решают, что отправляются два советских пилота и один американский. И тут власти США делают еще один сильный ход: они заявляют, что с их стороны летит женщина! Смешанный состав экспедиции порождает множество разговоров, слухов и анекдотов. И вот, наконец, наступает июнь семьдесят пятого. Все готово к старту. На околоземной орбите смонтирован и заправлен космический корабль «Мир», но топлива на нем хватает лишь для пути в одну сторону. Так как трое межпланетных путешественников на свою родную планету больше никогда не вернутся, решено устроить им грандиозные проводы.

В космос героическая троица отправляется с Байконура, поэтому пик прощания – на Красной площади в Москве. На трибуне Мавзолея – руководители СССР: Брежнев, Косыгин, Машеров, Устинов; госсекретарь США Киссинджер; Королев, Гагарин и другие советские и американские астронавты; а также отважная троица: капитан советских ВВС двадцатисемилетний Егор Касатонов, инженер из ОКБ-1 сорокалетний Валерий Курасов и двадцатишестилетняя американка-астронавт Анна Ли Фишер. Приветствуя героев, под трибуной Мавзолея проходит многотысячная демонстрация трудящихся Москвы. Ведется прямая телетрансляция на СССР, США и многие другие страны мира. Совокупная аудитория телезрителей превышает миллиард человек. И тут происходит нечто, что нарушает размеренный и душещипательный характер торжества. К Мавзолею прорывается довольно большая группа людей – по отчетам КГБ, их не менее трехсот. Новоявленные демонстранты разворачивают плакаты и начинают скандировать лозунги: «Не надо Марса, дайте мяса!» А также «Верните нам наши цены!» и «Стройте ясли, а не космолеты!» Впоследствии выясняется, что выступление организовали столичные диссиденты Буковский, Подрабинек, Литвинов, Ковалев. Органы политического сыска подготовку акции прошляпили, и ее руководителям удалось навербовать из числа отобранных для разрешенной демонстрации людей своих сторонников. Антисоветское выступление спровоцировано, помимо прочего, тем, что в ходе подготовки к межпланетной экспедиции в СССР впервые за много лет повысились цены на продукты питания, причем советская пропаганда впрямую связывает это с полетом. Повышение небольшое: хлеб и молоко дорожают на пять-семь копеек, мясо – на двадцать, масло, рыба и курятина – в среднем на двадцать пять. Аналитики и политики в Кремле полагают, что в связи с общим подъемом и атмосферой энтузиазма в стране, связанными с марсианским проектом, мизерный рост цен если не останется незамеченным, то недовольства не вызовет. Однако они ошибаются – еретики на Красной площади тому подтверждение. Причем пару сотен диссидентов спонтанно поддерживают правоверные демонстранты. У подножия Мавзолея собирается толпа, в общей сложности, по позднейшим оценкам КГБ, около трех-пяти тысяч человек. Они продолжают скандировать лозунги, среди которых спонтанно появляются новые: «Брежнев – уходи!» и даже: «Коммунистов – долой!»

Запланированное шествие прекращается. Руководители КПСС пребывают в растерянности. С одной стороны, совершенно понятно, что несанкционированный митинг необходимо разогнать, но, с другой стороны, идет телетрансляция на весь мир, на трибуне иностранцы, в том числе госсекретарь США. Наконец, под непрекращающееся скандирование и свист, доносящиеся с площади, руководители, а также космонавты и астронавты покидают трибуну. Трансляцию прерывают. Сотрудники спецслужб окружают диссидентов, но пребывают в нерешительности и никаких силовых действий не совершают – вокруг представители мировых СМИ, собравшиеся на проводы экспедиции. Они, как подорванные, снимают происходящее на фото– и телекамеры, наперебой берут интервью – еще бы, такое событие, неразрешенное антиправительственное выступление в сердце мирового коммунизма! Появляются высокопоставленные представители КГБ в штатском и вступают с инсургентами в переговоры, убеждая их разойтись. Однако оппортунисты стоят на своем, требуя снижения цен, полной отмены цензуры, а также отставки Брежнева.

Начинается, по остроумному выражению одного из западных журналистов, «марсианское противостояние». Благодаря присутствию на площади представителей зарубежных СМИ, о выступлении недовольных становится широко известно не только по всему миру, но и в СССР. Нехотя, сквозь зубы об этом сообщают советские газеты. На следующий день в Москве собирается комитет в поддержку демонстрантов, его возглавляют Солженицын и Сахаров. А демонстранты с Красной площади не расходятся, несмотря на то что спецслужбы полностью перекрывают пути доставки им воды и пищи. В ответ диссиденты скандируют: «Умрем – не уйдем! Умрем – не уйдем!» Комитет поддержки открыто призывает к новому выступлению в поддержку «противостояльцев». Митинг проходит на Пушкинской площади в Москве, и на него собирается уже около двадцати тысяч человек. Аналогичные выступления организуются в Ленинграде, Киеве, Одессе, Минске, Ростове-на-Дону, Тбилиси, Ереване, в столицах прибалтийских республик – в последних к требованиям отмены цензуры, снижения цен и отставки Брежнева добавляются лозунги независимости и отделения от СССР. Впрочем, с митингующими в провинции власти не церемонятся. Демонстрации разгоняют, в том числе водометами и слезоточивым газом. Имеются человеческие жертвы: одна в Ленинграде, две в Тбилиси, три в Вильнюсе. Несмотря на то что никаких инокорреспондентов за пределами Москвы нет, о митингах и гибели людей все равно становится известно по всей стране и по всему миру. И еще через два дня комитет поддержки противостояния объявляет всесоюзную забастовку и еще более широкие выступления в защиту демократии. Лозунг подхватывают во всех без исключения странах социализма, от Болгарии до Чехословакии, а в ГДР к заявлениям об отмене цензуры добавляются еще требования об объединении Германии.

Советские власти, в то же время, запершись в Кремле, лихорадочно ищут выход из создавшейся ситуации. Постепенно они начинают идти на уступки. Для начала разрешают привезти воду и пищу демонстрантам на Красную площадь. Затем объявляют об отмене повышения цен. Наконец, ликвидируют всяческую цензуру на телевидении, радио и в печати. Однако ситуация уже вышла из-под контроля. На очередные выступления по всему СССР выходят миллионы людей. Теперь основные лозунги протестующих – отставка Брежнева и «прочих старцев из Политбюро». В Ставропольском крае и Свердловской области происходят беспрецедентные, невиданные в советской истории, случаи: первые секретари крайкома и обкома, соответственно Михаил Горбачев и Борис Ельцин, поддерживают восставший народ. На следующий день Леонид Ильич Брежнев объявляет о своей отставке. Вместе с ним добровольно отходят от власти Гришин, Устинов, Соломенцев и Кунаев. В состав Политбюро кооптируют ленинградского лидера Романова, а также стремительно набравших популярность областных лидеров Горбачева и Ельцина и, невиданный случай, даже не являвшихся на тот момент членами ЦК Сергея Павловича Королева и Юрия Алексеевича Гагарина. Возглавляет Политбюро человек из старого состава, соратник Брежнева, однако сухарь, технократ и (как считается) реформатор Косыгин. Он же остается председателем Совета Министров, объявляя при этом о создании правительства национального единства, в которое наряду с коммунистами, представляющими Политбюро (Машеровым, Горбачевым, Ельциным, Романовым), поровну входят диссиденты и комитет по их поддержке: Сахаров, Солженицын, Ковалев, Подрабинек.

События в СССР и вокруг него на время заслоняют для мировой общественности экспедицию на Марс – однако ее никто не отменяет. Расположение планет таково, что полет должен состояться именно сейчас. К тому же на экспедицию затрачены слишком большие средства. И ракета «Союз» уносит с Байконура на околоземную орбиту трех космонавтов, они переходят в космический корабль «Мир», и двадцать четвертого августа семьдесят пятого года он благополучно стартует в направлении четвертой планеты солнечной системы.

«Мир» достигнет марсианской орбиты в августе следующего, семьдесят шестого года, спускаемый аппарат с космонавтами на борту отделится от комплекса и совершит мягкую посадку. Начнется программа освоения планеты – ближайшей соседки, и это позволит на время притушить страсти на Земле – запасов воздуха и пищи у первопроходцев хватит всего на полгода. Если к ним вовремя не послать беспилотную экспедицию, чтобы пополнить багаж, они попросту умрут мучительной смертью. Никто на Земле не хочет стать причиной гибели отважной троицы, на которую смотрит весь мир, поэтому и Советам, и американцам приходится работать не только на решение земных проблем, но и на поддержку новоявленных марсиан. Как ни сложно обстоят дела у СССР и его союзников в ближайшие годы, график снабжения базы, строящейся на «красной планете», выдерживается неукоснительно: происходят еще два беспилотных старта в семьдесят шестом году, два в семьдесят седьмом, и три корабля по разным причинам терпят крушение, не достигая цели. А в семьдесят восьмом летит новая пилотируемая экспедиция на американском корабле «Викинг-один». В ее состав входят целых семь астронавтов: двое американцев, русский, француз, японец, кореец, швед, из них две женщины. На корабле имеются два управляемых марсохода и один малый ракетный ботик – для путешествий по планете. К тому времени три первопроходца уже возвели внутри скальных марсианских пород поселение, единогласно названное по-русски Марсоград. В нем десять отдельных спален, две кают-компании, оранжереи, спортивные площадки, лаборатории, склады. Помещения заполнены атмосферой, близкой к земной, там под дневным светом растут земные растения, и земные хохлатки и перепелки несут яйца.

В настоящее время, в две тысячи четырнадцатом году, колонизация Марса, как сообщал альманах «Давеча», успешно продолжается и достигла трех важнейших рубежей. Прежде всего, обитатели планеты-соседки добились полного самообеспечения. Теперь они смогут – если Земля, к несчастью, погибнет или решит прекратить снабжение колонии – целиком обеспечивать себя сами. Под песками найдены и разрабатываются громадные запасы воды, а это значит, что обеспечивается питье и дыхание. Обнаружен и добывается природный газ, а также развернуты системы солнечных электростанций – в результате колонисты уже несколько лет не нуждаются в топливе, доставляемом с Земли. Оранжереи и птицефермы удовлетворяют все потребности колонии в съестных продуктах. Численность поселенцев превысила тысячу человек – в восьми городках, разбросанных по всей поверхности планеты. Из них более двухсот человек никогда не видели Землю, кроме как на звездном небе и на экране телевизора. Они родились на Марсе, и первым из них стал сын Анны Ли Фишер, появившийся на свет в апреле восьмидесятого года и названный, разумеется, Адамом. А всего Анна Ли Фишер – марсианская мадонна, или марсианская Ева, как ее красиво стали называть с подачи газетчиков, – родила на чужой планете девятерых детей. Больше того, у тех, кто рожден на Марсе, теперь появились свои дети – первый внук Анны, сын Адама, названный Авелем, огласил своим ревом безжизненные раньше пески в две тысячи первом году. А в результате раскопок на «красной планете» совершено потрясающее открытие: там некогда существовала жизнь! Да не просто жизнь – разумная! Давным-давно, около трех миллионов лет назад, здесь действовала мощная цивилизация, подобная земной! Об этом неопровержимо свидетельствуют артефакты, найденные под бесплодными песками планеты. В научных кругах идет дискуссия, не являются ли люди потомками марсиан, некогда перебравшихся на нашу планету.

Итак, с делами космическими все в том мире обстояло прекрасно. Но как после советской революции семьдесят пятого года (а это, по всем признакам, было не чем иным, как революцией) сложились дела на Земле?

Волнения в Москве успокоились – но только в Москве. К несчастью, они лишь нарастали в прибалтийских республиках. Там были созданы так называемые «марсианские народные фронты», главным лозунгом которых стало: «Не хотим жить в СССР, лучше отправьте нас на Марс!» Или кратко: «Лучше на Марсе, чем в СССР!» Под подобными лозунгами диссиденты и националисты также пытались вывести народ на улицу в Тбилиси, Киеве, Ереване и Баку, однако на южных окраинах демонстрации оказались немногочисленными и быстро сошли на нет. Тем более что реформы, которые стало проводить правительство национального доверия во главе с Косыгиным, довольно быстро начали давать ощутимый эффект. Все предприятия перевели на самоокупаемость и хозрасчет. Землю стали раздавать колхозникам и горожанам по принципу «берите столько, сколько захотите, по символической цене». Была объявлена свобода торговли, а также, в небольших масштабах, частной собственности. Разрешили открывать кафе, ателье, предприятия службы быта. Хозяевам подобных предприятий позволялось иметь до десяти человек наемных рабочих и служащих. И уже к лету следующего, семьдесят шестого года (не успела первая экспедиция еще достигнуть Марса!) магазины и рынки Советского Союза впервые за весь советский период обильно заполнились продовольствием.

Однако проблемы на периферии империи решены не были. Прибалты по-прежнему требовали независимости – и она была им пожалована. В сентябре 1977 года флаги независимых государств взметнулись над Вильнюсом, Ригой и Таллинном. Одновременно с отделением трех республик правительство национального единства осуществило конституционную реформу: национальные и автономные республики были упразднены, вместо них появились округа (например, белорусский или тбилисский) со строгим подчинением Москве и безо всякого права на отделение. Вдобавок был решен германский вопрос – ведь жители ГДР по-прежнему требовали объединения, и их, разумеется, поддерживала Западная Германия. В результате дипломатических усилий министра иностранных дел СССР (которым, несмотря на все перипетии, остался Громыко, прозванный на Западе «Мистер нет») наша страна согласилась не препятствовать объединению. В течение пяти лет мы постепенно отводили свои войска с территории Восточной Германии – но взамен получали колоссальную контрибуцию на общую сумму сорок миллиардов западных марок! Правительство ФРГ обязалось безвозмездно поставить в СССР около трехсот тысяч легковых автомобилей, пятьдесят тысяч грузовиков и автобусов, а также десятки сборочных линий по производству сложной бытовой техники и электроники: телевизоров, холодильников, видеомагнитофонов. В итоге в семьдесят девятом году, к примеру, любой советский гражданин мог прийти в магазин и безо всякой очереди приобрести новенький автомобиль «Фоьксваген Гольф» по щадящей цене две тысячи семьсот рублей. Поэтому Олимпиаду восьмидесятого года (которую никто не бойкотировал, потому что в Афганистан никто не вторгался) Советский Союз встречал обновленным, мощным и самодостаточным государством, жители которого наконец-то были избавлены от мучительных нехваток и потому стали уважать и любить самих себя, окружающих и даже правительство.

А дальше? В нетерпении Данилов открыл следующий том проекта «Давеча» – за 1981–2000 годы. Разумеется, в дальнейшем история страны не была сплошь устлана розами. Тяжкие перипетии случалась и впредь. К примеру, в результате интриг ушлых партаппаратчиков во главе с Горбачевым и Ельциным были выдавлены из правительства национального единства правозащитник Ковалев, писатель Солженицын и академик Сахаров. (Академик и писатель возвращаются к своей профессиональной деятельности, а Ковалева отправляют руководить Владивостокским горисполкомом.) В восемьдесят первом году умирает академик, четырежды Герой социалистического труда Королев. Он успел увидеть главный итог своего труда: человека на Марсе и даже, больше того, человека, родившегося на Марсе. По завещанию ракетчика, очередная экспедиция доставила его прах на эту планету и захоронила, после траурного митинга, в новейшем поселении, названном в его честь Королевоградом.

А в марте восемьдесят пятого года скоропостижно уходит из жизни генеральный секретарь ЦК и предсовмина Косыгин. Трое членов Политбюро – Горбачев, Ельцин и Романов – составляют заговор с целью захвата власти. На заседании Политбюро они перетягивают большинство на свою сторону. Генеральным секретарем избирается Горбачев. Однако член Политбюро Гагарин срочно созывает пленум ЦК, который по уставу партии является ее высшим органом. Среди ста сорока членов ЦК немало его личных друзей и знакомых: космонавты, главные конструкторы, военные. Всех их срочно доставляют в Москву на военных самолетах. В итоге заговор партаппаратчиков проваливается. Публично объявляется о победе над оппортунистической фракцией Горбачева – Ельцина – Романова и примкнувшего к ним Лигачева. Здоровые силы во главе с шестидесятилетним членом Политбюро, генералом армии Гагариным сначала отправляют троих изменников под домашний арест, а потом и вовсе высылают из страны. Лигачев возглавляет совхоз-миллионер в Томской области. Затем, в ходе партийных и административных реформ, к власти в Политбюро и правительстве приходят новые, молодые, энергичные силы. Убедившись в необратимости реформ, в восемьдесят восьмом году генерал Гагарин уходит в отставку и удаляется на отдых на свою скромную дачу. Ему даруют титул «Лидер нации» и прибегают к его посредничеству в спорных политических ситуациях. Руководители западных держав, приезжая с визитом в Москву, почитают за честь побывать в имении у Юрия Алексеевича.

Данилов открыл последний альманах, который начинался 2001 годом и заканчивался 2014-м. Там тоже встречались знакомые имена: певец Шнур посажен на пятнадцать суток за мелкое хулиганство; Алла Пугачева вышла замуж за семнадцатилетнего артиста Шаляпина; снят с работы мэр Тюмени Собянин. Но, как ни искал Алексей, в здешней России, называющейся по-прежнему Советским Союзом, не случилось ни болезненных реформ, ни бешеной инфляции, ни войны в Чечне, ни конфликта с Украиной. Государство, как прежде, простиралось от Ужгорода на западе до Кушки на юге (только Прибалтика отпала). Инфляция была почти нулевой, курс доллара к основным валютам практически не менялся, рост производства составлял четыре-пять процентов ежегодно.

Неужели, думал Данилов, это следствие того, что в этом мире не удалась миссия мистера Макнелли? И остались живы Королев и Гагарин – люди вроде бы не ключевые для российской истории, но, как оказалось, до чрезвычайности важные? Неужели вдохновенный порыв – на Марс! – вовремя услышанный властью и поддержанный высокоталантливыми людьми, оказался столь благотворным для России? Похоже, дело обстояло именно так.

Однако если чего-то в природе прибавляется, то, как совершенно справедливо заметили господа Ломоносов и Лавуазье, что-то должно убавиться. Господин Юджин Макнелли в своих последних словах утверждал: его убийственная миссия была направлена не столько против СССР, сколько против цивилизации в целом. И он не просто уничтожал фигуры, знаковые для Советского Союза. Он направлял историю человечества в иную сторону.

В итоге человечество прекратило свою экспансию вовне, на другие планеты, а вместо этого стало схлопываться, окукливаться, стремительно замыкаться на самое себя. Однако здесь, в этом дивном новом мире, где Алеша сейчас оказался, напротив, в достатке имелось романтики и устремленности во Вселенную. Но, значит, чего-то не хватало?

Данилов догадывался, чего именно, но все-таки решил проверить. Он отложил последний исторический альбом и обратился к мужчине, который, стоя рядом, заинтересованно листал подарочное издание, выпущенное журналом «Нэшнел джиографик»: «145 лучших фото Марса».

– Товарищ, – спросил Алексей, – простите, мне срочно надо позвонить. Вы не могли бы мне одолжить свой телефон?

Мужчина вылупился на него:

– Вы о чем это?!

Данилов повторил вопрос и добавил:

– Я забыл свой сотовый, я заплачу.

– Вы странный какой-то! – фыркнул библиофил. – Я телефон, по-вашему, в кармане, что ли, ношу? Надо вам позвонить – обратитесь в справочную, там аппарат есть, вам пойдут навстречу. Или выйдите на улицу – автоматов вокруг полно!

– Вы меня еще раз великодушно простите, – извиняющимся тоном продолжил Алексей, – я человек приезжий, не местный, да и с памятью у меня что-то не в порядке. Скажите, а в других странах, за рубежом – я не знаю, в Америке, Франции, ФРГ, – мобильная связь, или сотовая, действует?

– Это как? – заинтересовался мужчина.

– Ну, у каждого человека есть свой личный телефон. Аппараты свободно продаются, стоят относительно недорого и легко помещаются в карман. Радиосвязь обеспечивается посредством установленных повсюду вышек, и каждый пользователь все время находится в зоне их покрытия и в любой момент может другому, где бы тот ни находился, позвонить.

– Что ж, идея интересная, – поощрительно прогудел мужчина. – Где-то я про это читал, в футуристической литературе. Но ничего подобного, насколько я знаю, нигде на Земле нет, будьте уверены. Это из области фантастики.

– Извините, еще один вопрос. А действует ли в Советском Союзе (или где-то еще) сеть Интернет?

– Хм. А это что такое?

– Все компьютеры, какие только ни есть, в том числе личные, персональные, объединены в общую Сеть. И каждый человек может обратиться к любой книге или информации. Или связаться с любой персоной посредством электронной почты или даже видеозвонков.

– А вы фантазер! Да, я слышал, нечто подобное обсуждается нашими учеными. Конечно, было бы очень удобно, если бы что-то такое существовало. Но в реальности, конечно, ничего этого нет. А вы что, – со смешком осведомился дядечка, – из будущего к нам прибыли?

– Нет, из иного варианта настоящего.

– Ага, ага, – закивал мужчина, будто бы Данилов все ему объяснил, и снова погрузился в марсианский фотографический альбом.

– Душевно вам благодарен!

И Алексей вышел из «Библио-глобуса» – то есть, простите, «Книжного мира». Двери были оборудованы рамками, реагирующими на воровство – ну и слава богу, а то он совсем решил бы, что оказался в коммунистической утопии. Но с рамками или без, мир вокруг ему нравился, причем нравился гораздо больше его собственного. Не портила окружающее даже огромная статуя железного Феликса в центре площади – наоборот, с такой доминантой площадь выглядела более законченной. Данилов почему-то даже не сомневался, что она, как и прежде, носит имя Дзержинского, а здания вокруг (в них светилась пара окон), как прежде, именуются КГБ.

Он спустился в подземный переход. У входа в метро (разумеется, под названием «Площадь Дзержинского», а не «Лубянка») и впрямь имелся целый ряд телефонов-автоматов, будок десять, и почти все они были востребованы. Алексей двинулся по длинной кишке перехода по направлению к Никольской, которая, он был совершенно уверен, именовалась тут по-старому – «25 Октября». Ему пришло в голову, что он, пожалуй, хотел бы задержаться в этом мире. Который выглядел справедливее и во многих смыслах чище, чем его собственный. Впрочем, дело тут, наверное, обстояло, как в загрантуризме: в первый день или даже неделю все страны кажутся прекрасными, а вот попробуй пожить там, обустроиться, вписаться! Но все равно, если бы он мог, он бы остался. Ему хотелось остаться.

Вот только как быть с Варей? Он в любом случае не хотел оставаться без нее. Ему ни один из самых распрекрасных миров без нее не мил! Но есть ли она здесь? И как ее найти? Да и кто она тут? Почему-то показалось, что в этом мире ее карьера должна сложиться еще более впечатляюще, чем в обычном, и она, пожалуй, могла уже дослужиться до полковника. Оставалось только ее найти.

По сотовому, совершенно понятно, звонить здесь бессмысленно. Однако Данилов помнил номер Вариного городского. Пока он гулял, наступил вечер, и она вполне могла оказаться дома. Алексей вышел из перехода в начале Никольской, сиречь Двадцать Пятого Октября, – улица и тут оказалась пешеходной. На пересечении с Большим Черкасским переулком имелся продуктовый магазин, а возле него – две телефонные будки, стильные и красные, словно в Лондоне. Данилов вошел в одну из них. Автомат работал все-таки не от «двушек», как в немыслимые советские времена, а от пятнадцатикопеечных монет, как в короткий период начала девяностых, – все же инфляция и в этом мире имела место.

Алексей бросил монету, накрутил на диске городской Вари. Механический голос ответил: «Неправильно набран номер». Данилов сообразил, что набирает телефон по-новому, с трехзначным префиксом вначале, но очень может быть, что никакой реформы телефонной связи здесь не провели. И тогда он повторил вызов из семи знаков. Установилось соединение. Пошел гудок. Трубку не снимали. Пять сигналов, семь, восемь… «Ну же, Варя!» – взмолился он. Он представил: вот она спешит из кухни взять трубку, по пути отряхивает свои крупные руки от муки (бог его знает, откуда в воображении взялась эта мука!)… Но – нет. Девять гудков, десять, одиннадцать… Безнадежно… Вот уже пятнадцать. Нет, ее нет дома.

Где Варя работала, даже территориально, он и в своем мире не знал. Как не знал ее рабочего телефона. Что оставалось? Ехать к ней на Новослободскую, в генеральскую квартиру? Искать ее там? В задумчивости он вышел из будки и сделал несколько шагов по направлению к Красной площади. Никольская казалась менее богатой, но более человечной, как встарь – может, оттого, что по сторонам не было роскошных бутиков, которые заполонили улицу в его мире. Здесь царили более доступные заведения: «Продукты», «Бутербродная», кафе «Турецкие сласти»… И тут дорогу Данилову заступили трое. Трое ничем не приметных мужчин среднего возраста в пальто-плаще-куртке. Двое стали по бокам, как бы готовые придержать его в случае, если он рыпнется, а третий, видимо, главный, быстро вытащил из кармана красную книжечку и раскрыл, не выпуская из рук. Взгляд успел заметить: КГБ СССР, капитан Асеев… «Товарищ Данилов, – проговорил Асеев утвердительно, – вам придется проехать с нами». И в этот самый момент Алеша заметил, что лицо человека, пришедшего его арестовывать, как две капли воды похоже на лицо полицая, который охотился на него на улице Советов города Энска в первом сне: бледное, невыразительно-блеклое… И на лицо того пассажира автобуса, что с ненавистью смотрел на него в его втором сне… И тут он изо всех сил дернулся, чтобы бежать – но двое чекистов с боков придержали его за руки, – и тогда он дернулся еще сильнее…

И – проснулся. В тюремном боксе, скорчившись на узкой и короткой деревянной лавке.

А Варе в ту ночь спалось ужасно, несмотря на то что по комфортабельности окружающая обстановка во много раз превосходила условия, в коих находился Данилов. В меру мягкий матрац, прекрасное широченное ложе королевского размера, хорошо проветренная спальня. И, что удивительно и даже обидно, никаких отвлекающих звуков – из недр их генеральского дома или со двора. Ни телевизор ни у кого за стенкой не бубнил, ни бегали по потолку ножонки малышки из квартиры сверху, ни машины во дворе не газовали и никто не орал в пьяном угаре. Лишь мерный, глухой шум большого города, его дыхание. И то если окно откроешь. А коли прикрыть его – и вовсе ничего не слыхать. Тихо, как в гробу. И только мысли, мысли, мысли. Обступают – не отогнать. Главная, конечно, про Алешу. Как он? Что с ним? Но и иных, попутных, множество: неужели и впрямь для кого-то или чего-то опасен Зубцов? А если да, то чем? И почему вдруг возникло столь плотное внимание к отставнику и всем, кто с ним связан? И кто стоит за гонениями на экс-полковника?

Но обиднее всего, что строить различные предположения Кононова могла сколько угодно – ответа ни на один ее вопрос, сколько ни размышляй, найти было невозможно. И Петренко, как назло, не звонит. Да и делает ли он хоть что-нибудь? Пытается ли разыскать Данилова, вызволить его?

А время – два, потом – три. Полчетвертого. Проворочавшись полночи без сна, Варя отправилась в гостиную, включила телевизор, который обычно месяцами пылился невостребованный. Бездумно пощелкала пультом спутникового ресивера. Наткнулась на старые советские мультики. Странная, конечно, идея – без четверти четыре ночи запускать в эфир мультипликацию. Для кого? Для таких, как она – изводимых бессонницей?

Взяла из вазы яблоко – оно пылилось здесь еще с тех пор, как они уезжали на юг. Помнится, Варя за день до отъезда принимала у себя Данилова. Она всегда любила встречать гостей красиво, тем более близких. Поэтому выложила тогда в вазу персики, сливы, груши, виноград. И одно красное яблоко. Получился изысканный натюрморт. Прочие фрукты, самые вкусненькие, они тогда подъели – а бедное на фоне заморских даров яблочко так и осталось невостребованным. Вот и пролежало чуть не три недели.

Есть Варе захотелось страшно, но ничего более калорийного она в четыре утра позволить себе не имела права. Поэтому полой халатика обтерла плод от пыли и надкусила. И сразу из глаз полились слезы. Представилось, что это яблоко – одно, одинокое, забытое, заброшенное – не что иное, как аллегория ее несчастной, не нужной никому жизни.

Поревела, горюя – но потом взяла, что называется, себя в руки. Пошла в ванную, умылась. Слезы вымыли из организма тоску неизвестности и досаду. Она успокоилась, даже сполоснула на кухне надкушенный плод, разделала его ножом и съела, аккуратно, по кусочку, смакуя каждый и пытаясь получить от низкокалорийного корма максимальное удовольствие. А потом устроилась в гостиной на диване под пледом. И, наконец, уснула – свернувшись калачиком, под покрикивание с экрана удалых сказочных персонажей с хорошо поставленной, очень советской дикцией.

Полковник относился к тому редчайшему ныне типу начальников, что не только думают, но и заботятся о своих подчиненных. Потому, наверное, в большие чины не вышел. Конечно, звание у него немаленькое, и должность генеральская, и в службе своей достиг он самого верха, расти больше некуда. А только разве сравнишь его полет с высотами, коих достигли иные сверстники и коллеги, которые теперь целыми областями, отраслями и, что там говорить, странами рулят! Да вот совестливость в коробочку не положишь и в дальний комод до лучших времен не спрячешь. А совесть у Петренко изначально имелась, и за время службы он ее не подрастерял.

Потому и принялся он звонить, узнавать о судьбе Вариного полюбовника. Хоть и не хотелось ему это делать – ужас как, да еще из дома, вечером буднего дня. Теребить, напрягать свои личные контакты. Известное дело: будешь лишний раз за других хлопотать – потом, может статься, самому приспичит, а надоешь со своими просьбами, и не помогут. Но все-таки сжал зубы и позвонил бывшему однокашнику, который вышел в большие чины Лубянки. Долг перед подчиненной заставил.

– А, Серега! – с фамильярнейшей небрежностью приветствовал его вчерашний кореш. Наверное, имел право, все-таки генерал-лейтенант. И сразу спросил: – По нужде звонишь?

– По нужде, Саша, по нужде, – даже раболепно промолвил Петренко, сам себя ненавидя за эту угодливость. – Надо выяснить судьбу одного человечка, который, как говорят, угодил к вам в лапы. А он, знаешь ли, мой.

Под притяжательным местоимением, которым полковник зашифровал Данилова, могло крыться все, что угодно. К примеру, «мой агент». Или, напротив, человек, которого Петренко разрабатывал. Или даже его собственный личный родственник, почему нет? А по открытой связи пояснений и не дашь.

– Давно его приняли? – деловито уточнил генерал.

– Сегодня.

– Рано суетишься! Его еще и оформить, поди, не успели.

– Я и спешу, чтоб не успели.

– А по какому делу гражданина приняли?

– Понятия не имею.

– Ничего-то ты не имеешь… – с барственной досадой процедил Саша. Что мог ответить Петренко? Только промолчать в тряпочку. – Ладно, пришли мне эсэмэской его установочные. Погляжу, что можно сделать. Перезвоню.

Полковник переправил генералу данные на несчастного Данилова и стал ждать. Телефон не выключал, но спать лег и почивал, в отличие от Варвары, весьма спокойно.

До утра генерал так и не позвонил. Человек он был, как знал Петренко, ответственный – если взялся, хоть и с явным недовольством, то помочь постарается. Поэтому его затянувшееся молчание могло означать все, что угодно, кроме равнодушия. Может, не нашел он экстрасенса – в конце концов, в линкоре Лубянки имелось множество палуб, надстроек и коридоров, и на капитанском мостике могли не знать, что творится в каждом из его отсеков.

Генерал не позвонил ни в семь утра, когда полковник проснулся, ни в семь тридцать, когда он насиловал велотренажер, ни в восемь. Зато в восемь тридцать проклюнулась взволнованная Варвара с робким вопросом – и тут на нее Петренко с чистой совестью наорал: мол, делаю все, что могу. Не дергай!

Когда полковник прибыл на службу, Варя, хоть ничего не сказала, но все равно встретила немым вопросом в глазах. А когда он отрицательно помотал головой, попросила: «Товарищ полковник, разрешите мне познакомиться с теми делами, что вел перед своей отставкой Зубцов?» И ему ничего не оставалось, как позвонить в архив и дать указание ознакомить майора Кононову с проектом под кодовым наименованием «Нострадамус XXI» – последним, которым тот занимался.

В электронном виде отчета по проекту «Нострадамус XXI» не существовало. Архивариус, бледная пожилая дама с седеющей косой, выложила на стол несколько коробов с папками: «Знакомьтесь». Девушка расписалась в журнале, что материалы получены, и села читать. Выносить материалы из архива строго запрещалось, и Варя устроилась в подобии читального зала – в вечно пустующем помещении на три стола. Архивариус удалилась куда-то под сень полок, переставляла там что-то, роняла, а иногда бормотала и всхлипывала.

Проект «Нострадамус XXI», как уяснила себе Варя, начался в короткий период второго ренессанса комиссии, при Ельцине. Обычно каждый новый глава государства, с удивлением узнав, что в его активе имеется, помимо прочих, и столь специфическая спецслужба, загорался обнаружить с ее помощью что-нибудь этакое, а еще лучше – чего-нибудь этакого достичь. Вот и в девяностые годы, несмотря на тощий российский бюджет, финансирование комиссии полилось бурным потоком. В том числе был инициирован проект «Нострадамус XXI».

Его суть оказалась простой: разного рода прорицатели и экстрасенсы должны были заглянуть за временно́й горизонт и увидеть (как пел в те годы Юрий Шевчук), «что же будет с Родиной и с нами». Для начала отсеяли огромное количество проходимцев и шарлатанов, оставили только людей, ранее продемонстрировавших сверхспособности, и принялись работать с ними. На первом этапе их значилось тридцать пять, потом отобрали тринадцать – тех, кто показал наилучшие результаты в краткосрочном, проверяемом ясновидении. В документах, посвященных проекту, они значились под псевдонимами – то вычурными, то бесхитростными: Ромашка, Гляциолог, Комель, Стило и даже Вурдалак.

Варе подумалось, что Данилова, если б он вдруг попал в те годы в поле зрения комиссии, тоже наверняка привлекли бы к проекту. Но он в те времена был еще слишком мал. Ах этот Леша! Нет от него покоя, и нигде от него не скроешься, даже в тихом архиве. И Петренко все молчит… Варя сделала над собой усилие и постаралась сосредоточиться на отчете.

В качестве главных опорных точек, на которые ясновидящие заглядывали, в ходе эксперимента выбрали три: на десять лет вперед, на двадцать и на пятьдесят. То есть экстрасенсы в тысяча девятьсот девяносто четвертом году рассказывали о том, каким они видят мир и Россию в две тысячи четвертом, две тысячи четырнадцатом и две тысячи сорок четвертом.

Предсказанный мир-2004 (каким виделся он прорицателям из девяносто четвертого) мало чем отличался от того, который и впрямь случился. Практически все говорили о росте терроризма и борьбе с ним, развитии Интернета и возникновении эпидемий неизвестных болезней. Ясновидец под странной кличкой Вурдалак (ее Варя сразу запомнила) практически точно указал место и время главных терактов десятилетия: взрыв башен-близнецов в Нью-Йорке (в его понимании, кошмар должен был случиться весной две тысячи второго) и захват школы в Беслане (в прогнозе значился Первомайск, две тысячи третий).

Варя бегло пролистала тот том, который был посвящен прошедшему десятилетию, и сосредоточилась на другом, где речь шла о дне сегодняшнем – годе две тысячи четырнадцатом.

Тут тоже имелось несколько удивительно точных прозрений. Трое предрекали войны по окраинам России (двое угадали: с Грузией и Украиной, один эксперт ошибочно писал о среднеазиатских республиках). Пятеро говорили о наступившем в стране авторитаризме, тотальной коррупции и марионеточных парламентариях, а также о том, что власть станет зажимать средства массовой информации. Четверо предугадали цветные революции и массовые стихийные выступления граждан, инспирируемые социальными сетями. (В девяносто четвертом такой термин еще не применялся, и экстрасенсы именовали их по-разному, каждый по своему – от интернет-клубов по интересам до сетевых боевых дружин.)

В итоге, по результатам предсказаний, Кононова отметила для себя наиболее точных прорицателей. Их оказалось пятеро: Стило, Комель, Мелисса, Ревень и Вурдалак. Среди них особо выделялся последний, который даже предрек народные волнения у стен Кремля в декабре две тысячи одиннадцатого в результате неправедных выборов. И в следующем томе, посвященном две тысячи сорок четвертому, Варя обращала внимание, прежде всего, на эту пятерку. Даже начала читать не с выводов, как в предыдущих томах, а непосредственно со стенографических отчетов о каждом из ясновидящих. И в силу естественного нетерпения и любопытства начала именно с Вурдалака.

Время эксперимента – 19 октября 1994 г., начало – 02 часа 15 мин., окончание – 03 часа 05 мин.

Условия эксперимента: обстановка создана по требованию испытуемого. Он находится в полностью звукоизолированном помещении. Связь с модераторами и стенографистами осуществляется через систему микрофонов. Испытуемый погружен в ванну, заполненную водой с температурой 37–38 градусов Цельсия. Верхний свет выключен, на столе оставлены три свечи в подсвечниках.

СТЕНОГРАММА

«Вижу Землю. Она прекрасна. Тучные поля. Сады. Полноводные реки, практически без следов загрязнений. Много лесов, они разрослись и кое-где наступают на города, а не наоборот. Автострады и железные дороги остались, однако они довольно запущены или приходят в упадок. Впрочем, движение по ним сохранилось, но оно гораздо слабее, чем прежде. В десять раз, в двадцать меньше! Даже в сто! В городах машин гораздо меньше проезжает. На красном светофоре стоит в ожидании два-три автомобиля.

Да, я вижу город. Это Нью-Йорк. Именно здесь всего пара-тройка авто ждет на перекрестке, когда зажжется зеленый. Метро работает, и люди входят в него и выходят, но их намного меньше, намного! Один человек поднимется по ступенькам, другой нырнет в переход на противоположной стороне улицы. По тротуару следует, не спеша, третий. Проедет одно такси. И это – прежде оживленная улица, типа Пятой авеню! Да, народу много меньше. И так не только в Нью-Йорке. Всюду. Во всех мегаполисах. В Москве, Лондоне, Петербурге, Шанхае. Но это не значит, что человечество массово переселилось за город, выбрало идиллию и буколику. В деревнях людей еще меньше. Там практически и не живет никто. Действуют отдельные фермы, больше похожие на промышленные производства. При них три-четыре домика обслуживающего персонала. А традиционные села и поселки повсюду, от России до Тибета, разваливаются, зарастают травой.

Вопрос. ВЫ МОЖЕТЕ ОЦЕНИТЬ, НАСКОЛЬКО В СРЕДНЕМ УМЕНЬШИЛОСЬ НАСЕЛЕНИЕ ЗЕМЛИ?

Думаю, раз в сто как минимум.

Вопрос. МОЖЕТ БЫТЬ, ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ПЕРЕСЕЛИЛОСЬ В КОСМОС? ИЛИ НА ДРУГИЕ ПЛАНЕТЫ?

Нет, ничего подобного не случилось, я бы увидел. Кстати, полеты в космос осуществляются, но, как нынче, только на орбиту Земли и с минимальным участием человека. Космонавты в основном занимаются тем, что чинят спутники связи. Беспилотные аппараты также постоянно стартуют. Основное задание – поддержание бесперебойной связи.

Вопрос. ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО? ЭПИДЕМИЯ?

Весьма вероятно. Но особых ее следов нет. Никто не ходит, допустим, в защитных костюмах или масках. Впрочем, кое-где я вижу старые, полувыцветшие объявления и плакаты. Они на самых разных языках. И – да, когда-то они висели повсюду. «Запретная зона», «Заражено», «Карантин» и тому подобные.

Вопрос. МОЖЕТЕ ЛИ ВЫ ОЦЕНИТЬ, КОГДА СЛУЧИЛАСЬ ЭПИДЕМИЯ?

Я полагаю, эпидемия разразилась лет за десять-пятнадцать, а то и двадцать до указанного времени, то есть в период от две тысячи двадцать пятого до две тысячи тридцать пятого года.

Вопрос. ЧТО ЗА БОЛЕЗНЬ?

Я не знаю, но она побеждена, все люди привиты, я это знаю.

Вопрос. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ПРОСТО НЕ УСПЕЛО ЗА ВРЕМЯ, ПРОШЕДШЕЕ ПОСЛЕ БОЛЕЗНИ, ВОСПОЛНИТЬ ПОТЕРЮ СВОЕЙ ЧИСЛЕННОСТИ?

Не в этом дело. Мне кажется, человечеству сейчас мешают расти. Численность теперь определена, раз и навсегда, и она не увеличивается. На место каждому умершему нарождается новый. И всякий вновь рожденный заменяет выбывшего. Да, кстати, нигде на планете, даже в самых развитых странах, практически не развиваются фундаментальные науки, и очень мало прикладных. Большинство университетов закрыто. Изучаются, но не глубоко, естественные дисциплины: физика, химия, математика. Имеется немного биологии с уклоном в медицину и сельское хозяйство. Есть собственно медицина. Изучают родные языки, иностранные, а также творческие профессии – в основном, ради создания развлечений, которые остались прежними: кино, аттракционы.

Еще один важнейший род занятости – инфраструктура. Метро, железная дорога, воздушные перевозки. Все работает как часы. Но главное – связь. Этому уделяется особенное, приоритетное внимание. Спутники связи работают с двойным, тройным дублированием. То же касается сотовых вышек, их программного и аппаратного обеспечения, охраны. В этом секторе очень много работающих.

Практически отсутствует безработица, все трудоустроены. Бомжи или люди без определенных занятий жестоко преследуются. Их попросту сажают в тюрьму, и они выполняют самую черную и неквалифицированную работу.

Вопрос. СУЩЕСТВУЮТ ЛИ ГОСУДАРСТВА?

Да, государства остались прежними. От эпидемии серьезней всего пострадали самые бедные страны: Африка, Индия, Средняя Азия, внутренние районы Китая. Люди там умирали миллионами, сотнями миллионов. Эти территории до сих пор не восстановлены.

Вопрос. НАСКОЛЬКО СИЛЬНО ПОСТРАДАЛА РОССИЯ?

На уровне развитых и среднеразвитых стран. Более подробно сказать не могу.

Вопрос. СЛУЧАЮТСЯ ЛИ КОНФЛИКТЫ МЕЖДУ СУЩЕСТВУЮЩИМИ ГОСУДАРСТВАМИ?

Трения и недопонимание бывают, но войн как таковых нет. Спорные моменты решают в наднациональном правительстве типа ООН, только оно действует гораздо более эффективно.

Вопрос. ЕСТЬ ЛИ ПРЕСТУПНОСТЬ, ТЕРРОРИЗМ?

Криминальные случаи крайне редки. Бывают кражи – в основном из магазинов. Преступления против личности – разбой, убийства, изнасилования – практически изжиты. Правда, существуют террористические банды. Они обычно базируются в труднодоступной местности и совершают вылазки, но, как правило, никто никого не убивает. Их основная цель почему-то – оборудование для мобильной связи. Они взрывают станции, разрушают вышки. Еще забирают продукты питания. С террористами не церемонятся. Обычно правительственные войска расстреливают инсургентов на месте – впрочем, живыми те, как правило, не сдаются.

Вопрос. ВЫ СКАЗАЛИ, ЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ МЕШАЮТ РАЗМНОЖАТЬСЯ И РАЗВИВАТЬСЯ. КТО ИЛИ ЧТО ЕМУ МЕШАЕТ?

Точно не вижу. Мне кажется, это как-то связано с прививками, которые сделаны людям, чтобы спасти их от эпидемии. Не знаю. Полагаю, это влияние некой цивилизации. Чужой, не нашей. И она уже там. В смысле, здесь, на Земле.

Вопрос. КТО ЭТО? КАК ОНИ ВЫГЛЯДЯТ?

Я не знаю. Они сторонятся людей. Но в то же время они есть. Я чувствую их присутствие. Некая мощная, разумная сила. Она находится где-то рядом, и она руководит людьми.

Вопрос. ОНА ИХ, ТО ЕСТЬ НАС, ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, ПОРАБОТИЛА?

Думаю, да. Хотя условия людям созданы крайне комфортные».

На этом запись показаний Вурдалака заканчивалась. В последнем абзаце слова: «она руководит людьми» и «она человечество поработила» – подчеркнуты красным карандашом, а на полях поставлен восклицательный знак.

Варя перешла к следующему реципиенту, названному Стило. Быстро пробежала условия, в которых тот вел свой рассказ, и поразилась их прихотливости: «… В течение 1 часа 35 мин испытуемый постепенно вводил себя в состояние гипнотического транса, совершая ритмичные движения и издавая монотонные возгласы. Постепенно амплитуда его конвульсий делалась все более размашистой, громкость криков усиливалась. Испытуемый с помощью специально приготовленной плетки начал самобичевание. При этом он принялся выкрикивать отдельные слова, на первый взгляд не связанные между собой». Ту информацию, что выдавал (или выдавала) Стило, заботливо сохранила рука стенографиста:

– Чужие!.. Чужие!.. Чужие!.. Это саранча!.. Они заполонили!.. Живут!.. Греются на солнце!.. Гадкие!.. Совокупляются!.. Они, они, они! Они теперь там главные!.. Мерзкие!.. Эти глаза!.. Как у мухи! Жвалы! Суставы!.. Господи! Они повсюду! Я не хочу! Не надо, Господи!

«Далее, – как сказано в отчете, – связная речь испытуемого оборвалась, и он стал издавать нечленораздельные крики, в основном нецензурного содержания. Спустя 3 мин он потерял сознание. После оказания медицинской помощи испытуемый пришел в нормальное состояние. При этом он не помнил ни того, что с ним происходило, ни собственных показаний».

Варя перевернула страницу.

Третий человек, показавший наиболее точные попадания по результатам две тысячи четвертого и четырнадцатого годов, звался Комель. Описание эксперимента с ним начиналось эпически: «По требованию испытуемого он был помещен в полностью изолированную от внешнего мира сурдобарокамеру. По его желанию любые контакты с окружающими были полностью исключены в течение семи суток, при этом атмосферное давление внутри камеры постепенно снижалось, достигнув к исходу третьих суток 450 миллиметров ртутного столба, что примерно соответствует высоте 4500 метров над уровнем моря, и в дальнейшем поддерживалось неизменным. Реципиент питался лишь хлебом с водой и проводил время в молитвах по православному религиозному обряду. На исходе седьмых суток эксперимента он начал говорить. Ввиду того, что испытуемый стал давать показания в 04.15 минут утра, экспериментаторы при этом не присутствовали. Речь его записывалась на магнитную ленту, уточняющие вопросы не задавались».

СТЕНОГРАММА. «Матушка моя пресвятая Богородица, за грехи наши тяжкие послано детям твоим испытание великое. Прогневался на нас Господь и отвернул от человеков Лик свой Пречистый. Предсказаны были в Писании, в откровении Богослова Иоанна, бедствия великие – и случились бедствия великие. Небо разверзлось, и явились всадники Апокалипсиса. И первый конь, конь Блед, дохнул на человеков дыханием своим смрадным, ядовитым, и случился среди них мор невиданный. Язвами покрылись тела их, и лица их, и вытекли глаза их. Хотели пить они и не напивались. Есть хотели, но не могли насытиться. У врачей искали они помощи и спасения, но не смогли врачи помочь им, а только сами упали, болезнью сраженные. И шел мор по всей земле, и стон на ней стоял, скрежет зубовный и рыдания. И были волнения, и восстания, и побивали камнями и палками врачей, воинов и начальников. И многие отреклись тогда от Господа, и сказали Ему: «Ты отвернулся от нас, и мы за это отвергаем Тебя!» И многие молить стали нечистого: «Хоть ты услыши вопли наши! Спаси наши тела неразумные, а души свои мы тебе за это навеки вручаем!»

И услышал тогда сатана льстивый речи эти, и выслал к человекам Антихриста, в пурпурных одеяниях, в прекрасной колеснице, в алмазах и золоте. И многие поклонились Антихристу. И всякий, кто поклонился ему, получал на лоб печать его. И тот, кто получил печать Антихристову, тот от язвы моровой исцелился, и снова начинал петь и развлекаться, славя нового царя Ирода. И установилась власть Антихристова по всей земле, по всем ее пределам, и славили ее люди неразумные.

Да только не кончились для человеков испытания с пришествием Антихриста. Мало было диаволу, чтобы все его славили. Новую напасть соорудил он им, людям, на пагубу. Явилась ниоткуда саранча огромная, гладкая, телом жирная, а имя ей – легион. И заполонила саранча всю землю, и посредством Антихриста стала властвовать над человеками, заставлять себе поклоняться. И упали ниц перед саранчою люди, и стали исполнять все веления ее.

Да только не кончатся этим телесные страдания человеков (а души свои бессмертные давно уж они погубили). Над всей землею воссияет скоро черное солнце диавола, повсюду грядет власть его, и пресечется навеки род человеческий».

«Уфф!» Кононова отодвинула стенограмму. Вот так эсхатологические предсказания! Настоящий конец света. И это прорицают самые точные из ясновидцев – Вурдалак, Стило и Комель! И в их прогнозах, совершенно разных по стилистике, имеются, тем не менее, повторяющиеся элементы. Во-первых, это эпидемия. Во-вторых, присутствие на Земле некой мощной посторонней силы. И не просто присутствие, но порабощение землян. Об этом говорит и первый испытуемый, а последние два так прямо указывают: планету захватила саранча, по всей видимости, мыслящая. Экстрасенсы друг с другом не знакомы (это было одним из категорических условий эксперимента), вряд ли они могли сговориться или влиять друг на друга.

Интересно, что по поводу отчета скажет полковник Петренко? Знакомился ли он с ним? И что сказал бы Данилов? Вот бы его попросить заглянуть в будущее – хотя бы одним глазком! Но Алеши рядом с нею нет… Стоп! Опять ее мысли сбились на несчастного бойфренда. Надо снова взять себя в руки и продолжить работу.

Тут на столе у дамы-архивариуса зазвонил местный телефон. Она подошла, с надеждой сказала: «Такая-то слушает, – и разочарованно протянула трубку Варваре: – Это вас».

Варя услышала мрачный голос Петренко: «Варя, зайди».

Часы у него отобрали, но, по ощущениям, было около шести утра, когда залязгал замок и открылась многопудовая дверь с «глазком». Данилов открыл глаза. На пороге стоял охранник в форме. Лицо его было бесстрастно.

– Подъем! – скомандовал он. – С вещами на выход!»

– Да нет у меня никаких вещей, – пробурчал молодой человек.

По-прежнему никто не предъявлял ему никаких обвинений. Никто не сказал, за что и почему его арестовали или задержали. Никто не предложил ни позвонить домой, ни вызвать адвоката. Никто даже не спросил его, как обычно бывает (он знал это по книгам), фамилию-имя-отчество и год рождения. Однако Данилов молчал, не качал права и ни о чем не спрашивал. Ему отчего-то казалось, что возмущаться или даже задавать вопросы бесполезно. Когда будет надо, ему все расскажут. А пока не стоит будить лихо. Пока оно тихо.

– Руки за спину, – скомандовал надзиратель.

И тут молодой человек все-таки возмутился. Не хотел ведь, и знал, что будет бесполезно, а все равно не сдержался.

– С какой стати? Я что, арестован? Мне никто никаких обвинений не предъявлял! Почему вы тут командуете?

Охранник ответил неожиданно миролюбиво:

– Вам скоро все объяснят. А пока выполняйте требования. – Данилову показалось, что тот чуть не добавил «пожалуйста».

Алексей заложил руки за спину. Надзиратель скомандовал: «Вперед». Молодой человек вышел из камеры. На несколько этажей вверх над ним простерлись стены тюрьмы. Пролеты были затянуты сеткой. С этажа на этаж вели крутые лестницы. На каждом из этажей тянулись двери камер. Однако рассмотреть все это удалось лишь мельком, потому что конвоир тут же приказал: лицом к стене – и самое удивительное, что Данилов выполнил приказание. «Руки за спину. Вперед». Они прошли буквально несколько шагов, и снова: «Стоять, лицом к стене». Затем его ввели в лифт, внутри которого не было ни одной кнопки. Сама собой кабина стала подниматься. Наконец они вышли (заклинание «Лицом к стене» повторилось) и оказались в коридоре, устланном ковровой дорожкой, с рядами многих дубовых дверей и без единого человека. Пройдя пару десятков шагов и миновав дверей пять-шесть, Данилов был введен в кабинет.

Размеры кабинета воображения не поражали – не более двадцати метров. Из высоких окон виднелась Лубянская площадь. Совсем недавно, в его сне, она расстилалась перед ним совсем в ином ракурсе – видимая снизу. Тогда она называлась площадью Дзержинского, и в ее центре красовался железный истукан.

Теперь за неплотными гардинами он видел опустелый круг, который обтекали автомобили – по утреннему времени их было немного. В кабинете за столом сидел человек – не молодой и не старый, не худой и не толстый, не высокий, но и не низкий, не брюнет, не блондин и не лысый. Словом, ничего особенного, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Глянешь – и через минуту забудешь.

Однако лицо его было Данилову знакомо.

Он видел его в своих снах.

Именно этот человек был полицаем – там, в Энске, на улице Советов, когда ночью он бросал в американский патруль бомбу. Данилов хорошо его запомнил.

Именно он пристально пялился на него в автобусе в его втором сне, когда в разгар Карибского кризиса молодой человек следовал на последнее свидание.

И он был одним из тех троих в его последнем, сегодняшнем видении, когда его задержали в начале улицы Никольской (или скорее Двадцать Пятого Октября).

При том, что живьем, что называется, в реале, Алексей его никогда в жизни раньше не видел.

Впрочем, при первом же взгляде на этого человека, несмотря на его невзрачную и незапоминающуюся внешность, чувствовалось, что в жизни он перерос, и весьма значительно, эпизодические роли. Может, в иные времена он и бывал простым караульным-предателем, пассажиром автобуса или оперативником, хватающим на улице невинных прохожих, однако сейчас он стоял в жизненной иерархии куда выше. Вся его фигура, и лицо, и тело дышали властностью и солидностью. Больше того, Данилову показалось, что перед ним существо гораздо более важное, чем тот кабинет, в котором он его принимает. Что этот человек давно перерос это скромное помещение с нейтральным пейзажиком на стене. И молодой человек в своих догадках оказался прав: комнату человек и впрямь занял чужую, по случаю – просто попросил, и ему не в силах были отказать. Больше того, если бы на месте Данилова здесь вдруг оказался полковник Петренко, он бы в этом товарище узнал своего могущественного начальника – куратора Павла Андреевича. И, конечно, был бы немало удивлен: с какой стати столь высоченный чин, едва ли не самый властный в стране, лично допрашивает такого ничтожного человечка, как Данилов? Да, понятно, тот экстрасенс и в своем роде мастер и гений, однако не слишком ли велика честь? По Сеньке ли шапка?

– Ты мне его пристегни, – приказал надзирателю хозяин, – а то знаем мы его повадки: загипнотизирует – и поминай, как звали. – Из этой тирады молодой человек сделал вывод, что его визави, судя по всему, просмотрел его досье, в котором значился, как минимум, один побег из запертого помещения – много лет назад, в аэропорту «Шереметьево». Конвоир скомандовал: «Руки перед собой». Ловко защелкнул на левом запястье Данилова наручник, а второе кольцо присоединил к трубе парового отопления. «Стул ему дай», – скомандовал хозяин, и приказание было немедленно выполнено. «Иди», – сказал охраннику, а молодому человеку: «Сядь». Властности в нем было хоть отбавляй, и когда надзиратель вышел, Алексей опустился на предложенное ему сиденье.

– Зовут меня Иван Степанович, – тихим, но полным сдержанной силы голосом произнес мужчина. Бог его знает, с чего ему вздумалось представляться вымышленным именем! Может, сыграло свою роль чекистское, въевшееся в кровь и поры, прошлое? Или привычка шифроваться, водить за нос всех и вся, стала второй натурой? А может, имелся в «оперативном псевдониме» практический толк – во всяком случае, если вдруг встретятся когда-нибудь в этой жизни Данилов и Петренко и зайдет разговор о происшедшей беседе, не услышит полковник невзначай, что Алексей виделся с самим Павлом Андреевичем. И не воскликнет пораженно: «Как?! Тебя принимал сам куратор?!» И не станет думать, что роль экстрасенса, возможно, значительнее, чем он ее себе представлял. А когда псевдоним, взятки гладки. Практически полное инкогнито, мало ли в России Иванов Степанычей?

Для начала лже-Иван лже-Степаныч говорил тихо-тихо, так что приходилось прислушиваться. При этом он слегка поглядывал в лежавшую перед ним на столе шпаргалку:

– Возможно, вы собираетесь возмутиться: на каком основании вас взяли и привезли сюда? Могу сообщить, что вы, Данилов Алексей Сергеевич, одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года рождения, в данный момент задержаны для дачи показаний по делу, возбужденному по статье двести семьдесят пятой УК Российской Федерации: государственная измена. Пока вы привлекаетесь в качестве свидетеля. Однако должен предупредить вас, что в случае, если вскроются дополнительные факты о ваших деяниях, ваш статус может быть изменен, – в словах «Ивана Степановича» прозвучала скрытая, но недвусмысленная угроза, и он бросил быстрый взгляд на задержанного – достаточно ли хорошо она до последнего дошла. Данилов сидел с непроницаемым видом, но, честно сказать, ему на минуту стало страшно: и впрямь, захотят они, так ведь и сгинешь здесь, на Лубянке, никто и ничто не поможет – ни Варя, ни собственные сверхспособности.

А дальше начались вопросы, которые Алексей предполагал и ожидал: знаком ли он лично с господином Зубцовым; когда они познакомились; при каких обстоятельствах; что тот рассказывал о своем прошлом и своей службе. Данилову нечего было скрывать. Никто не просил хранить все это в тайне. Он стал отвечать.

– А где скрывается в настоящее время господин Зубцов? – вкрадчиво осведомился Иван Степанович, и молодой человек чистосердечно ответил, что понятия не имеет. Наконец зазвучала тема, в которой Алексей поплыл:

– Зубцов вам рассказывал о Посещении?

Данилов слегка замялся, но сразу понял, что его заминка не осталась незамеченной, и через силу усмехнулся:

– Я скажу «да», а вы меня потом шлепнете в подвале, как того летчика в пятьдесят первом году.

– Нынче не те времена, Алексей Сергеевич, и у нас иные методы. Но я бы на вашем месте не обращал особого внимания на то, что несет этот господин. Возрастная деменция, знаете ли. Он слегка повредился умом – никто из нас, увы, не застрахован, даже лучшие люди – и, как говорится, гонит пургу. Цену себе набивает, щеки раздувает. Хочет казаться значительней, чем является. Беспочвенные фантазии.

Данилов словам «Ивана Степановича» не поверил, но возражать не стал. Коль тот решил дезавуировать рассказанное Зубцовым – ради бога, ему же, Алексею, спокойнее. Однако, с другой стороны, полная пурга в опровержении не нуждается. На нее просто рукой машут и даже внимания не удостаивают. Тем более в столь державных кабинетах. Да и Варя – она ведь то, что поведал отставник-полковник, не опровергла. А Кононова темой, как Алексею казалось, владеет.

Началась следующая серия вопросов, теперь об американском госте, иными словами – Юджине Макнелли. И здесь никакого обета молчания не давал Данилов, поэтому счел для себя возможным рассказать все, что знал: и про шпионскую миссию мистера, и про убийство Королева с Гагариным.

– Да вы бы сами у него спросили! – воскликнул Алексей. – Вы ведь его взяли.

– Спрашиваем уже, – коротко ответствовал допросчик. Потом переложил пару листков бумаги на столе – вся остальная поверхность оставалась девственно-чистой – и впервые за всю беседу глянул на задержанного прямо (все время до того лишь взглядывал – коротко, искоса, исподлобья). И произнес по-прежнему своим тихим-тихим, едва различимым голосом: – Люди обычно переоценивают свое собственное влияние на ход истории. Даже вожди, президенты, императоры и генеральные секретари. А от них на самом деле мало что зависит. Что уж говорить о простых людях. Вроде Зубцова, мистера Макнелли или вас. Конечно, у всякого может случиться искушение подложить камушек под колесницу истории. Или сунуть палку ей в колесо. А ни за чем. Из озорства. Или ложно понятого чувства собственной значимости. Так вот я вас предупреждаю, Данилов: не надо этого делать. Руки оторвет, ко всем чертям. Или переедет – так что костей не соберете. Лучше отойдите в сторонку. И живите себе спокойно, не рыпайтесь. А не то всякое в жизни случается. В шахту можете попасть, урановую, на каторжные работы. Или хулиганы по голове ломом заедут. Не доводите до греха. И не говорите потом, что вас не предупреждали. Еще как предупреждали, и повторять больше не будем. А пока идите и на тех, кто за вас просил, молитесь.

Через минуту в дверях возник давешний конвоир. «Иван Степанович» бросил ему:

– Оформлять гражданина не надо. Пусть идет.

– С каких это пор ты ходатаем заделался? – Голос куратора в телефонной трубке отливал ледяным металлом. – На службе делать стало нечего? Тогда я тебе устрою перевод туда, где рук не хватит разгребать. На Кавказ. В точку горячую. Простым опером. Замучишься там пендели глотать. – И начальник отключился.

Сложить два и два было нетрудно. О задержании Данилова стало известно куратору. Равно как и о просьбе, которую выказал своему однокашнику Петренко.

Значит, решение о судьбе бойфренда Варвары почему-то вознеслось в горние, стратосферные, почти безвоздушные области. И повлиять он на них никак не может. Осталось лишь донести до майора Кононовой сию простую и, увы, печальную весть.

А спустя полчаса после разговора с Петренко, после того как она отплакалась и чуть не распрощалась с Даниловым навеки, он вдруг сам позвонил ей на мобильный – веселый, довольный, чуть не вдохновенный:

– Привет, это я. Ты меня не потеряла?

Она в ответ прокричала:

– Убоище ты! – и снова разревелась. И, чтобы он не заметил ее слез, нажала на «отбой». Однако возлюбленный все понял и, грамотно выждав пятнадцать минут – даром, что экстрасенс, – позвонил снова. Сказал, как ни в чем не бывало:

– Встретимся сегодня вечером? Мне тебе о многом надо рассказать.

Что ей оставалось ответить? Только:

– Приезжай.

После службы Варя забежала в магазин. Какими приятными показались ей эти, в общем-то, нелюбимые хлопоты – выбирать продукты, соображать, что приготовить, потом на скорую руку стряпать. Еще бы! Ведь полдня назад она думала, что может Данилова вовсе никогда не увидеть, и, наверное, только тогда со всей отчетливостью поняла, насколько он ей дорог.

А потом они вместе поужинали и распили бутылочку вина. И он ей пересказал все, что поведал ему вчера мистер Макнелли, а после – о том, что вкручивал ему сегодня утром на Лубянке Иван Степанович. Однако она не стала, в свою очередь, признаваться, что хлопотала за него. Хотя он, кажется, сам о чем-то догадался.

А затем они пошли в постель – ту самую, где Варя металась в неведении прошлую ночь.

…И в сей момент мы, не желая смущать наших героев, тихонечко удаляемся.